Между двух миров
Шрифт:
Пятеро бандитов увезли свою жертву в густой лес, в нескольких милях от Рима. Они сказали, что, может быть, пощадили бы его жизнь, если бы он умолял их об этом, но он держал себя «дерзко». Он воскликнул: «Вы не можете убить меня. Мои дети будут гордиться своим отцом. Рабочий класс продолжит мое дело». И они били его до смерти, искромсали его тело и оставили его непогребенным. Его последние слова были: «Да здравствует социализм!»
Вот какие вести приходили из Рима. Впоследствии убийцы бежали, за исключением Думини, приговоренного к семи годам тюрьмы. Он отбыл два года и был выпущен на свободу. Говорят, он сказал: «Если они приговорили меня к семи годам, то главного зачинщика должны были приговорить к тридцати». Его арестовали снова. Он отрицал,
Но время шло, и Ланни надо было как-то строить свою жизнь. Он понял, что он не может свергнуть фашизм, а может лишь сделать жизнь невыносимой для себя и тех, кто любит его. Посол Чайлд, он же «Младенец», выйдя в отставку, вернулся в Соединенные Штаты, где уверял всех, что Муссолини чуть ли не величайший человек современности. Он писал статью за статьей, рекламируя достижения «строителя империи»; статьи эти печатались в еженедельнике, выходившем в количестве двух и даже трех миллионов экземпляров. Какое значение имел слабый голос никому неведомого юноши перед такой рекламой? Ланни вынужден был молчать.
И вот после длительной разлуки Ланни протелеграфировал Мари: «Выезжаю», запаковал свои чемоданы, поцеловал Бьюти в обе щеки и в мягкую теплую шею, заметив при этом, что она продолжает полнеть. Мать была огорчена отъездом сына, но что тут поделаешь; она лишь попросила его быть повнимательней за рулем.
Приехав в Париж, Ланни из осторожности сначала протелефонировал Мари, и Мари сказала, что лучше встретиться в городе. Он назвал ей гостиницу, и она пришла к нему. Мари всегда охватывало ощущение счастья, когда она видела его. Но Ланни заметил, что она побледнела и похудела, и он внутренне казнил себя. On был жесток к ней и нанес ей более тяжелый удар, чем представлял себе.
Мари сказала: — Нет, дорогой, ты ни в чем не виноват. Это рок. Боги ревнивы, они не потерпят, чтобы такое счастье, как наше, было долговечно.
Она не хотела говорить о скандале, о горе ее семьи и мужа; она знала, что для него все это покажется бессмысленным и скучным. Мари сказала — Когда бы ты ни позвал меня, я приду; но ездить с тобой мне больше нельзя. Это ты должен понять.
— Раз ты так говоришь, значит это так, дорогая. Ты не хочешь, чтобы я заехал к вам?
— Это было бы нехорошо по отношению к мальчикам, Ланни. Они, вероятно, все знают.
— Они, должно быть, давным-давно знали. Разумнее всего было бы поговорить с ними откровенно.
— Я не могу, Ланни. Это сыновья Дени, и, когда дело касается их, слово принадлежит ему. В конце концов, ведь это его дом; и он был очень терпим и снисходителен.
Спорить было бесполезно. Мари подвела черту, сказав, что дом принадлежит не ей, а мужу. Пусть Ланни оставит за собой это помещение в отеле, а она будет приезжать, как только он позовет ее. Но их любовь должна быть тайной. Мари не хотела встречаться с друзьями Ланни, так как это напомнило бы им — и ей, — что она та женщина, о которой газеты писали как о спутнице Ланни Бэдда. Да и вообще она не интересуется его друзьями, она считает ошибочными их политические взгляды, она расхолаживает их, она только служит помехой. Единственное исключение — Золтан Кертежи; он не интересуется политикой. Это скромный человек, добрый друг Мари, это полезное знакомство для ее возлюбленного.
Ну что ж, Ланни приспособится к новой жизни. Мари оставалась с ним два-три дня, а затем возвращалась домой к мальчикам. Когда кошка уходит, мышка играет, и мышка-Ланни предавался политическому дебошу, Он звонил Лонгэ или Блюму и ехал слушать их выступления. Он навещал своего красного дядю, свободный брак которого оказался очень удачным. Он встречался с Альбертом Рисом Вильямсом, который только что вернулся из России — из Советского Союза, как там теперь предпочитали говорить, — с чудесными вестями об успехах этой обширной страны: большевикам удалось пробурить нефтяные скважины без помощи Робби Бэдда, Генри Детердинга или Базиля Захарова. Ланни завтракал или обедал с американскими журналистами, только что вернувшимися из какой-нибудь европейской столицы» и слушал рассказы о последних эпизодах мировой борьбы за нефть и сталь. Ведя такой образ жизни, Ланни упивался «опасными мыслями», а затем телефонировал своей возлюбленной, и она приезжала к нему. Она догадывалась, что он дурно себя вел, но не задавала ему никаких вопросов, и ему не приходилось лгать ей.
Пуанкаре уже не был премьером, и во Франции был новый премьер, Эррио. Это был «радикал» — слово, имеющее специальный смысл во Франции. Оно не означает противника капиталистической системы, как в Соединенных Штатах; по словам дяди Джесса, оно означает, что во Франции правит уже не «Комитэ де Форж», а — через купленных ими политиков — разношерстные капиталистические группировки. Конечно, слова дяди Джесса не надо было понимать буквально; ведь он всегда старался очернить капиталистическую систему. Но приезжал Робби Бэдд и, по существу, говорил то же самое; не верить обоим было уже труднее.
Как бы то ни было, Эррио стоял за мир. Он хотел эвакуировать войска из Рура и вместе с тем найти надежный путь для того, чтобы Германия платила свои долги и оставалась разоруженной, как она обязалась. Он приехал в Лондон со своим штабом. Состоялся ряд совещаний с Рамсеем Макдональдом и его сотрудниками; государственные деятели сновали взад и вперед между Лондоном, Парижем и Берлином, и чувствовалось, что замышляются великие дела. Об этом писал Рик, который возлагал на эти замыслы большие надежды. Раз будет обеспечен мир, появится возможность думать о постепенном переходе от системы частной промышленности к такой, при которой конечной целью является общественное благо. Рик написал статью на эту тему, звучавшую очень «радикально», в американском, а не во французском смысле этого слова. Ланни полагал, что эта статья понравится его красному дяде, но, увы, по видимому, никто и ничто не могло понравиться дяде, за исключением самого дяди. Прочитав статью, он сказал: — Да, как же, тигр согласится, чтобы у него вырывали зубы, по одному в год, а вырывать будут овцы.
На Лондонской конференции решено было предоставить разрешение всего комплекса вопросов Лиге наций. Все поняли, наконец, что отдельные нации не могут справиться с такими проблемами, а Антанта не выдержит напряжения, вызываемого неудачными попытками. Пусть все народы договорятся между собой не посягать на чужую территорию; если какое-нибудь государство нарушит это обязательство, пусть все объединятся, чтобы покарать нарушителя договоров. Пятая сессия Лиги наций была назначена на сентябрь, и Рик собирался поехать в Женеву, чтобы посылать оттуда корреспонденции в свою газету. Ланни, узнав об этом, стал вспоминать, как чудесно он провел время с Мари в Женеве три года тому назад. Почему бы им не поехать туда снова? Увы, из-за страшной, непоправимой вещи, именуемой «скандалом», Мари не могла ехать в Женеву; она даже не была уверена, что может гостить в Бьенвеню. Ланни пытался спорить, но толку было мало; не было никакой надежды поколебать светский кодекс Франции.
Ассамблея Лиги наций оказалась крупнейшим международным собранием, которое видел Ланни после Парижской мирной конференции. Здесь были дипломаты пятидесяти стран, и многих из них воодушевляла вера в то, что им удастся, наконец, сделать что-нибудь для всеобщего мира. Были журналисты, и многие из них носились с мыслью, что предстоят великие события и что мир увенчает их имена славою. Были пропагандисты, избравшие ассамблею как трибуну, с которой они обратятся к миру. Были люди, которые надеялись, что причиненная им несправедливость будет исправлена, люди, волнуемые напрасными надеждами. Были наблюдатели, искатели курьезов, туристы, предпочитавшие глазеть на живых государственных деятелей, чем на статуи умерших. Старый город часовщиков и менял кишел людьми.