Между двух миров
Шрифт:
Он хотел только одного — быть с нею.
Когда-то они были счастливы, и теперь Мари приятно было обращаться к прошлому и — вспоминать это чудесное время. Даже боль становилась легче, когда они вспоминали свой медовый месяц, поездку по северо-западной Франции и жизнь в Женеве; Мари видела опять внутренним взором холодные синие воды Женевского озера, старый город с платанами, снеговые шапки гор, нежно алевшие в сумерках. Он вспомнил свое последнее посещение этого города и рассказал ей о секретарше-американке, которая так романтически в него влюбилась. Мари сказала — Она, наверное, прелесть, Ланни. Расскажи мне о ней еще. — Он исполнил ее желание, и она сказала — Отчего бы тебе не поехать туда опять и не повидаться с ней? — А когда он
— Любимый, — сказала она, — я не могу уйти, оставив тебя в жертву скорби. Я горевала о матери, потом о брате. Это одно из самых бесполезных чувств; оно никуда не ведет, оно не приносит плодов, оно бессильно помочь. Ты должен обещать мне, что изгонишь скорбь из своего сердца и займешься чем-нибудь созидательным, чем-нибудь, что явится помощью другим людям.
Боли усиливались, а наркотики истощали Мари; она уже не могла ходить без посторонней помощи, а потом и совсем слегла; ясно было, что конец приближается. Она не желала, чтобы Ланни видел ее агонию. Она молила его уехать, но он и слушать не хотел. Он любил ее в счастье, теперь он докажет, что любит и в горе. Он выпьет чашу до дна.
Что касается бедняги Дени, то он и сам не знал, что ему делать. Он любил удовольствия и ненавидел страдание; он уезжал и возвращался, садился у ее постели, слушал, как она с трудом произносит несколько слов, прося его не горевать. Она твердо решила избавить сыновей от ненужных страданий. У них есть их воинские обязанности: пусть остаются в полку и учатся служить родине.
Однажды она до поздней ночи проговорила с Ланни, и ее слова были полны бесконечной нежности, глубочайшей тоски ее сердца. Ничего нового она не сказала ему, да и не могла бы после стольких лет, проведенных вместе. Но она снова говорила ему о своей преданности и о счастье, которое он дал ей; ее благословение останется с ним. Под конец она попросила его уйти и хоть немного поспать. Он отсчитал ей таблетки, доза увеличивалась чуть не с каждым днем; пусть он положит их на ночной столик, она хочет, прежде чем их принять, написать письмо мальчикам. Ланни вышел в соседнюю комнату и прилег.
Он заснул глубоким сном. Когда он открыл глаза, было уже светло. Он вошел к ней в комнату, чтобы узнать, как она себя чувствует, и увидел, что она лежит неподвижно, закрыв глаза. Что-то подсказало ему истину. Он коснулся ее, она была уже холодная. Рядом на столике стояла пустая склянка из-под таблеток; видимо, Мари ночью встала, кое-как дотащилась до его комнаты, сунула руку к нему под подушку и взяла склянку. Добраться назад, опять улечься в постель — все это, наверно, стоило ей смертельных мук, но она все же преодолела боль. Она приняла все таблетки сразу, и теперь ее страдания кончились. За время болезни она не раз говорила ему: — Что бы ни было по ту сторону жизни, я освобожусь от рака, а ты — от сознания, что я страдаю. Подумай, какое это облегчение!
Что ему оставалось делать? Он положил пустую склянку в карман и решил, что эту тайну он унесет с собой в могилу. Незачем смущать мужа-католика и сыновей. Хирург, оперировавший ее, конечно, подтвердит смерть от рака.
Она оставила письмо сыновьям и маленькую записочку Дени: «Я прощаю все, и бог простит». И еще одну записочку — две строчки, вероятно, последние, написанные ею, едва различимые: «Прощай, любимый». И под этим, словно ей пришла на ум еще одна мысль: «Ангел божий». Вероятно, она имела в виду его, но он видел в этом ее подпись, конечно, она была ангелом для него, и она будет его сопровождать на всех путях его и в этой и в той жизни. Он положил записку в карман вместе со склянкой.
Вызвали сыновей, а также родственников Мари. Похороны были традиционные, французские, в деревенской церкви, построенной пятьсот лет тому назад, где хоронили весь род де Брюинов. Пожилой священник, бывший по праздникам гостем в замке, не задавал никаких вопросов относительно снотворных таблеток, а то, чего он не знал, не могло оскорбить ни его, ни небесные силы. Явились соседи, одетые в черное, как было прилично случаю; они столько сплетничали о ней при ее жизни, но после смерти она стала для них просто хорошей женщиной. Пришли и слуги, и деревенские лавочники, знавшие ее и уважавшие.
На семейной скамье де Брюинов сидело четверо мужчин в трауре, и когда они вышли из церкви попарно, старшие — впереди, все почтительно склонили головы.
Мари положили в семейном склепе, а ее близкие вернулись в замок. Ланни дал Мари обещание поговорить обо всем с мальчиками и теперь поджидал случая. Оказалось, что они знали тайну матери уже несколько лет, но относились к ней без горечи. Он сказал им все, что просила сказать им мать; он сказал, каких жен она желала бы для них, а от себя прибавил, что, вопреки общераспространенным взглядам, для юноши вполне возможно сохранить целомудрие, пока он не встретит женщину, достойную его любви. Он пригласил их в Бьенвеню и предложил помощь своей матери по части подыскания невест. Будучи французскими юношами, они не нашли в этом предложении ничего необычного.
Мари оставила завещание. У нее было очень немного собственных вещей; из них она завещала Ланни несколько картин и книг, которые он любил, а также кое-какие мелкие драгоценности — на память о ней. Дени просил его взять эти вещи, не дожидаясь, пока завещание будет формально утверждено. Ланни простился с плачущими слугами и родственниками Мари; по французскому обычаю, он обнял всех троих Брюинов и вспомнил при этом слова поэта: «Уехать — не значит ли в каком-то смысле умереть?» Не малая часть его жизни прошла в этой усадьбе, и еще большая часть его «я» умерла здесь. Когда он сел в автомобиль и выехал за ворота, — ему почудилось, что захлопнулся целый большой том «Жизни Ланни Бэдда».
КНИГА ШЕСТАЯ. ПРОТИВОЯДИЕ, ДАЮЩЕЕ ЗАБВЕНЬЕ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Гордость и предрассудки
Ганси приехал в Нью-Йорк и выступил в Карнеги-холл. Оповещенная заранее, Бесс добилась у родителей обещания поехать на концерт. Да и как могли они не поехать, если принять в расчет существование фирмы, известной в Европе и Америке под именем «Р и Р»? С братом должен был приехать и Фредди, так что Эстер оставалось одно — спрятать подальше свою гордость и свои предрассудки и оказать внимание сыновьям человека, столь ценимого ее мужем. Бэдды сидели у всех на виду, в первых рядах, откуда им было очень хорошо видно, как кланяется молодой скрипач, как меняется выражение его лица; хочешь, не хочешь, а надо было признать, что он имеет большой успех; когда замерли последние ноты бурного финала скрипичного концерта Чайковского, публика поднялась с мест и разразилась громом рукоплесканий; исполнителя вызывали без конца; слушатели не хотели признавать отказов дирижера и заставили Ганси играть на бис. И вот он стоит на эстраде один, высокий, стройный, и играет andante из баховской сонаты для скрипки, сдержанно, сурово и благоговейно.
Что произошло потом, об этом Ланни узнал из писем Ганси и Бесс, а впоследствии — из их собственных уст. Рассказывал ему также Робби — это было для них всех важное событие, в нем переплелись драма и комедия. Бесс, возвращаясь домой с родителями — в их ушах еще стоял шум оваций, — заявила, что выходит замуж за этого молодого еврея. Как Робби рассказывал сыну, ни он, ни жена не были удивлены, ибо Эстер сообщила ему об экстравагантном поведении дочери в Париже, и они уже обсуждали эту неприятную возможность. Ганси и Фредди выросли на глазах у Робби, он был о них очень хорошего мнения, — да и, в конце концов, Бесс могла ведь сделать гораздо худший выбор; но, щадя чувства жены, Робби согласился, чтобы она сделала попытку отговорить дочь, если только ее можно отговорить.