Между двумя романами
Шрифт:
В эти самые дни я получил письмо из Америки от издателя Маккрея, возглавлявшего фирму "Даттон". Он был очень интеллигентный, добрый, мягкий человек, хотя, может быть, и акула империализма. И он меня как издатель приглашает посетить Америку, быть его гостем. Я, пишет, оплачиваю Ваш полет туда и обратно, и Ваше пребывание в течение месяца в Соединенных Штатах, и все, что нужно для Вашего ознакомления с моей страной.
Я знал, что ехать туда мне не разрешат (были уже прецеденты), поэтому я, как воспитанный советский человек, мягко ему отвечаю: "Уважаемый господин Маккрей, к сожалению, я по ряду неотложных дел не могу принять Ваше приглашение, хотя очень за него благодарю и т. д.". Приблизительно так. И собираюсь отослать. Как вдруг раздается телефонный звонок, и звонит мне какой-то чиновник, уж я точно не помню - был в то время какой-то Комитет по культур-ным связям с заграницей. По-моему, он чуть ли не на правах министерства был, и там, по-моему, главой Юрий Жуков, временно. Приглашают зайти "по вопросу вашей поездки". Уже знают. Я прихожу. Какой-то такой...
"Вы получили это?" - "Да, - говорю, - получил. Как раз мы по этому поводу..." - "Что вы ответили?" Я говорю: "Я не ответил, а только хочу..." - показываю ему. "Дайте посмот-реть!" - "Да смотрите..." - "Знаете, минуточку посидите... Я к шефу..."
Он вышел в другую какую-то комнату, через приемную, к самому начальнику этого комитета. Какое-то время сижу в ожидании. Потом он возвращается, говорит: "Вот, Владимир Дмитриевич, взгляните..." - мой ответ Маккрею, весь испещренный восклицательными и вопросительными знаками и сопроводительными репликами. Он мне помогает, этот зам: "Вот видите, здесь вот начальник пишет... Да... "Уважаемый Маккрей..." Вы что, уважаете врага? Дальше. "К сожалению, я..." Вы что, сожалеете, что не можете поехать к врагу?.. "Благодарю за приглашение..." И вас не оскорбляет, что он предлагает тридцать сребреников для оплаты вашей поездки в США?" И так далее... И начался у меня с этим Кузнецовым спор, крик... Я начал говорить, я хотел как бы закрыть грудью дзот, чтобы защитить нашу страну. "Неужели, думал я, можно вот так, по благословению начальника, посаженного для укрепления нашего междунаро-дного престижа, посылать за границу такую страшную ересь, грубость? Отвратительно!" Трудно представить, я не смог ничего этого им втолковать! Мне кажется, что эти люди, которые на международных связях... ну, я не со всеми ими знаком... Долматовский у нас когда-то был... Так он, когда меня иностранцы куда-нибудь приглашали, говаривал: "Знаешь, Дудинцев, пошли ты на...
– открытым текстом!
– эту сволочь". Они, занимающие посты, норовят так закричать... И я вижу, что этим, лезучи из кожи вон, они как-то закрепляют свое положение на выгодном месте, возможность ездить за рубеж, обогащаться. Где-то там представительствовать. И так безобразно пачкают при этом наш мундир... прямо ужасно.
Мне не удалось этого заместителя ни в чем поколебать. Он сбегал несколько раз туда-сюда к начальнику и наконец приносит от начальника отредактированный и перепечатанный текст моего окончательного ответа. О боги! Там было написано: "Господин Маккрей! В мои планы не входит в настоящее время посещать Вашу страну. Если бы я и вздумал предпринять такое путешествие, то не стал бы прибегать к Вашему кошельку. К тому же я сейчас занят, я получил новую квартиру возле небезызвестного Вам нового здания Государственного университета на Ленинских горах и занимаюсь ее меблировкой". Я не смог отстоять своих позиций и подписал этот ответ. Письмо пошло за границу и возымело именно то действие, которого я боялся. Я был просто насмерть сражен ответом Маккрея... Он прислал вежливый, мягкий, полный сожаления интеллигентный ответ. "Уважаемый господин Дудинцев! Получил Ваше письмо. Только теперь я понял, в каком ужасном положении Вы находитесь в Вашей стране. Я никогда не мог предположить, что на писателя может быть оказано такое давление, чтобы он послал в адрес доброжелательно относящегося к нему человека такое страшное письмо. И в знак своего к Вам сочувствия и расположения я посылаю Вам из своей библиотеки "Не хлебом единым" - Ваш роман с моей надписью". Книга, конечно, до меня не дошла, хотя письмо дошло - не знаю, по какому недоразумению.
Почему я подписал? Разрежьте мне грудь, вы увидите - этот вопрос написан у меня на сердце. Я был тогда моложе, я был мягок и слаб. Не знаю... мое ретивое чувствовало, что, подписывая, я проявляю ужасную, преступную слабость. И в то же время уверенность этих власть предержащих, их напор, серьезность, с которой они все это делали... Я был растерян...
В эти же дни был у меня и другой разговор. Разговор с "другом", в чем-то сродни вышесказанному. С Кривицким. В те месяцы, когда выходил мой опус в "Новом мире", Кривицкий был заместителем главного, и я уже рассказывал про "камикадзе", как он советовал Симонову от меня отречься. А тут другая история. Симонова уже в "Новом мире" нет, и в его кресле сидит, хоть и временно, но с достоинством, Кривицкий Александр Зиновьевич...
Так вот, когда Симонов уже был отрешен и уже началась кампания против меня, пошла речь об издании романа за рубежом через посредство "Международной книги". Возникла необходимость печатать предисловие. Такая была наша инициатива. Надо было им предложить предисловие туда, где "Ажанс литерер", уполномоченный "Международной книгой", намере-вался печатать роман. У них, у этой... ох, как я страдаю от одного упоминания всей этой оравы чиновников, организующих издание наших книг за рубежом - у них одновременно шел инструктаж лекторов общества "Знание". Так, там мои книги, изданные за рубежом, показыва-ли, говорили: "Смотрите, как его использует заграничная контрреволюция, враги! А он, между прочим, получает за это доллары..." Как вспомнишь, так сердце болит... Это такие
Итак, нужно было просунуть предисловие. Одновременно. На обложке одно, а внутри, перед текстом самого романа, должно быть предисловие, очень специфическое: побольше слов от Дудинцева и побольше слово "партия" употреблять. Побольше таких горячих советских слов. И вот возникла из этого дома, где "Международная книга", инициатива, чтобы я написал предисловие.
Я читал Библию и знаю, что имя бога всуе употреблять нельзя, поэтому я написал предисловие, в котором я умеренно разговаривал с западным читателем, с достаточной степенью достоинства. Не ползал на коленях, не бил себя кулаками в грудь, поскольку, по моему мнению, данная минута этого не требовала.
Вдруг звонит Кривицкий из "Нового мира":
– Володя, старик, - он мне "старик" говорил, - можешь ли ты зайти ко мне? У меня важное дело.
Захожу. Он сидит в кресле Симонова и Твардовского и корячится там на кресле.
– Старик, предисловие нужно для твоего романа за рубежом.
– Ну, я его уже написал.
– Старик, ум хорошо, а полтора лучше. Принеси мне завтра это предисловие, мы над ним вместе подумаем.
Я не протестовал, только посмотрел на него внимательно. Моя тактика такова: зря не тратить пороху. Я и не сопротивлялся. На следующий день приношу предисловие. Он читает и смотрит на меня сочувственно: "Я тебе дружески хочу помочь". Он ко мне так ласково, с любовью, чуть не с поцелуем. И я, предугадывая какую-то крайнюю степень предательства, тем не менее иду навстречу. Читает он меня, критикует, говорит: "Слабо, старик, не то. Старик, можно я домой возьму, немножко поковыряюсь? Ты знаешь, будет лучше. Будет лучше. Доверься". Я говорю: "Пожалуйста". И на следующий день прихожу опять в "Новый мир". Он достает уже перепечатанное предисловне, может быть, заранее приготовленное еще до встречи со мной. Достает предисловие и дает мне. Я читаю - Бог мой! Бог мой! "Воодушевленные историческими решениями..." Тот же тон, что и в письме в Америку, к Маккрею!
Понятно, каким воздействиям я тогда подвергался и как мне было нелегко. Может быть, уже тогда подготавливались мои инфаркты. Я уже начал хвататься за сердце. Конечно, Кривицкому значительно легче было в этом поединке, чем мне.
Сопоставляя этот нажим Кривицкого и давление на меня по поводу письма к Маккрею, я утверждаю: у всех этих чиновников и всех функционеров были личные интересы, потому что высокой партийностью это не объяснишь.
Итак, Кривицкий ласково улыбается, а я читаю предисловие. О боги! Там столько раз было "партия" и прочие такие высокие слова, которые нельзя всуе употреблять, что мною овладело то же самое чувство, что и тогда, когда мне предложили подписать письмо к Маккрею. Но на этот раз я не сдался. Я это предисловие не подписал. Видимо, массаж, которым мне услужили там, в комитете, оказался достаточным. Больше из моих рук не выходили такие компрометирующие меня и страну тексты.
А Кривицкий? Кривицкий изумился. Очень картинно. "Как, старик, я не ожидал от тебя. Что такое? Ты не можешь подписать? Тебя пугают проникнутые партийностью слова? Как черт ладана, ты боишься лишний раз произнести слово "партия"? Ты знаешь, у меня открываются на тебя глаза. Извини, старик, я вынужден с тобой расстаться. До свидания, прощай". Я ему руку протягиваю. "Извини, я тебе руки не подам". Да, так прямо говорит. И глаза таращит. Кошмар! И я ухожу. В дверях он меня останавливает.
– Старик, я думаю, все происшедшее останется между нами.
– Пожалуйста, - говорю.
– Знаешь, старик, давай так: ни ты никому, ни я - трепаться не будем. Дадим друг другу слово.
– Хорошо.
Я согласился, потому что я никогда не лезу в бутылку, не становлюсь никому поперек и считаю это самым правильным. Такая натура. И что же дальше? Я молчу, соблюдаю уговор. Никому не треплюсь. Месяц. А потом я встречаю одного человека... Не Володю ли Сякина? В "Молодой гвардии" работал. По-моему, его. И он мне говорит: "Володя, что там у тебя с Кривицким из-за твоего предисловия произошло?" Я смотрю с изумлением, так как в течение месяца никому, даже жене, не сказал ничего. "Ничего, какое предисловие?" - продолжаю в том же роде, держа данное слою. "Ну что ты темнишь, ты был у Кривицкого, вы предисловие там..." - и он мне рассказывает все, что произошло, но только в тенденциозной, обостренной форме. Я ему отвечаю: "Ну ты примерно близко подошел к тому, что было. Но ведь мы с Кривицким дали слово не рассказывать!" А Сякин и говорит: "Он тебе дал слово, а сам сразу побежал наверх, показал предисловие и сказал: "Вот ваш Дудинцев весь. Я хотел его обратить на путь истинный. Я хотел ему помочь, думал, что он наш, советский человек. И вот чем он ответил. Я его разобла-чил, и теперь вы знаете, с кем имеете дело". Вот, оказывается, для чего нужно было Кривицкому мое молчание.