Между мгновениями
Шрифт:
Казимир глянул на меня окорбительно, выругался и нагло сплюнул:
– Заткнись, служивый! Или я уйду, или ты больше не задашь мне ни одного идиотского вопроса.
Я спрятал глаза. Да и Казимир, похоже, чего-то боялся. Он выдохнул и укрылся в тени ветвей от подглядывающего за нами любопытного солнца, но даже по ту сторону света я видел, как с трудом проворачивались его губы:
– Ты же знаешь, как я сатанею, когда освобождаюсь от оков Ларисы. Да мы все такие. Вроде не договариваемся, но мигом отвязываемся, становимся бешенными. Свобода хуже наркоты. Филя со своей старухой слиняли на прием, а мы закатили
– кричал мне Штольцман, - чем ты хуже Кроненберга".* Я уполз в номер за камерой, да, видимо, обо что-то
________________________
Цфате - Цфат - город на севере Израиля.
Дэвид Кроненберг - режиссер, экранизировавший знаменитый роман Уильяма Берроуза "Голый завтрак". У. Берроуз (1914-1997) основоположник битничества. Герои романа: героин, наркопритоны, сексуальные извращения.
запнулся, свалился на пол и забылся. Под утро я услышал в номере странный шум. Штатив, который с вечера стоял у окна, (я снимал слайды ночного Тель-Авива) переместился на середину номера и по непонятной причине раскачивался, а на нём стояло блюдо с рыбой, цветным гарниром и пучком
зелени в рыбьей улыбке. Но поверь мне, глаза у неё были живыми, трепетными.
– Не штатив, а дельфийский треножник,* - я осторожно пытался напомнить о реинкарнации мифов в любимые народом анекдоты, но Казимиру было не до смеха.
– Выдержать взгляд этот было невозможно. Я решил освободиться от него, и сам закрыл глаза и, как учил меня наставник Ден, энергию от глаз своих направил к сердцу, и сердце моё открылось, разомкнулось. Откуда пришли слова, мне было неведомо: или рыба говорила, или я услышал их в себе:
– Казимир, ты сменишь имя, веру и судьбу...
Я попытался с рыбой заговорить и, кажется, сказал ей пару комплиментов, но тут позвонила Милена, и пока я говорил, поднос с рыбой исчез.
Прошло всего три дня, а мне кажется, что со мной всё это было в другой жизни. На следующее утро Филя всех замордовал, и я стал в суете о рыбе забывать и реже колоться о занозу пророчества. Клип решили снимать ночью, прямо на набережной, но какая это набережная? Меня Киркоров попросил снять
ключевые точки прохода с измерением шагов: надо точно уложиться в
строчки песни, но работать было невозможно. По набережной непрерывно ездили машины, суетился странный народ, тут же растянули рыбацкие сети. Повсюду громоздились ящики с рыбой и около них горланили продавцы и вожделели покупатели. И когда я в отчаянии сел, мой "Хассель"* тут же полетел в воду. Старуха в инвалидной коляске с толкающей её сзади японо-мать китайкой, а на самом деле, как оказалось, филиппинкой*, врезалась в мой
штатив и только непомерная стоимость камеры заставила меня быть сверхпрытким и поймать её на лету. Воздух куда-то исчез, я задыхался от гнева, но и кричать было бесполезно: старуха, похожая на птицу, застигнутую непогодой на суку, так что казалось - ещё один порыв ветра и её сдует вместе с листвой, вперила в меня глаза, да не глаза, а в пол-лица лишь чёрные зрачки.
Она и не собиралась сматываться с места преступления, а, сделав решительный
жест рукой, остановила свою рикшу властным движением с явным желанием сказать мне что-то. Я стал прятать камеру в кофр и пятиться в толпу, и от старухи, как от греха, быть подальше. А вечером в ресторане я вновь увидел её сидящей
меня своими черными дырами. Но тут эта сучка Милена, держиморда Киркорова, отодрала меня от пива с рыбой и увезла в гостиницу готовиться к ночной съёмке.
Но самое удивительное произошло поздно вечером, когда я возвратился в ресторан. Ты, конечно, был в Яффо и помнишь, что вдоль всего берега, тоскуя о _____________________
Дельфийский треножник - Аполлон основал в городе Дельфы Оракул: храм бога, в котором жрецы предсказывали будущее. Наибольшей известностью в Греции пользовался Пифийский оракул. Жрица Аполлона пифия в Дельфийском храме восседала на треножнике.
Хассель - дорогая, престижная профессиональная фотокамера.
Филиппинкой - в Израиле уход за престарелыми осуществляют гастарбайтеры выходцы из Филиппин.
море, стоят многочисленными рядами яхты, а между ними есть деревянные мостки с редкими столбами, на которых бьются на ветру фонари. Я услышал отвратительный скрип одного из них, посмотрел наверх и увидел серый сгусток тумана или облака, который, покружив вокруг фонаря вслед за мечущимся светом, переместился к мачте одной из яхт и осел, исчез на её носу. И тут небо очертило профиль моей старухи - птицы, и если бы не контур знакомой коляски за её спиной, я точно бы себя уговорил, что это видение. Всё! Начало сбываться. Мне пришло послание из Шамбалы, что на сто девяносто седьмой день Большого Приземления со мной что-то произойдёт. Воля и страх покинули меня, а провидение взяло за руку. Я спустился с каких-то ступенек на деревянные мостки, и подо мной захлюпала притихшая волна. К моему удивлению некоторые яхты светились изнутри. Из них раздавались смех, музыка и звон посуды. Я продвигался почти на ощупь, когда услышал странные
звуки, как будто кто-то разламывал щипцами орехи. Звуки очистились от шелухи, и небо мне сказало, да не по-русски, а русским голосом:
– Сегодня ночью я отправила вам с Вики рыбу. Я приурочила её ко дню рождения бога. Вы оценили живость её вкуса? Она изловлена была в пифийском водоёме.*
Я пытался приучить глаза работать во тьме пророчеств и угадать: где же гнездился странный голос, но кто-то неслышно коснулся меня и подтолкнул на шаг вперёд.
– Вики, не утопи его. Как часто пороки (а, может быть, пророки) спотыкаются на ровном месте.
В это время где-то наверху вновь от порыва ветра забилось о стенки ржавого фонаря пятно унылого света. Мятый таз висел на мачте и скорей не светил, а
отбрасывал тень вздёрнутого на реях недальновидного оракула. Ногой я ощупал мостик, перекинутый с яхты, когда под локоть меня вновь подтолкнула вчерашняя рикша с томным именем русской барышни - Вики и повадками
сфинкса. На носу яхты торчала то ли гарпунная пушка, то ли телескоп, смотрящий в воду. Едва я перекинул своё неуверенное тело за борт, как на меня наехало колесо, а перед глазами, покорившими царство тьмы, возникла белесая макушка с меланжем чёрно-белых волос. Запахло немощностью, старостью и кладбищем. Но хоронить - ума не надо. Если бы не привязанность старухи к коляске, она, наверное, вскочила бы на мачту. Старуха читала монолог с такой силой фальши, на какую способен только театр: