Мгновение — вечность
Шрифт:
Думая так, он чуда не ждал.
Нащупал противник слабинку, подгадал момент, когда силы отняты тысячекилометровым маршем и второе дыхание не наступило. «Один, как гигантский утес...» — проносились в его голове всем памятные, дорогие ему слова. С полуопущенным биноклем в руках, замерев на ветру в ожидании, он относил их к себе, к своей выстраданной в противоборстве на Волге и там же развившейся способности чувствовать в такие минуты нерв армейских аэродромов, раскиданных за его спиной на тридцать, сорок, сто километров, видеть лица в горячке злой, упрямой работы, слышать мысли, обращенные к полю боя, — с такой осязаемостью и полнотой, будто сам он бежит, спотыкаясь, по стоянке, набрасывает лямки парашюта и взлетает по тревоге, остужая мокрый от пота лоб высотой. Он знал выстраданное Сталинградом умение
— «Река» жмет, товарищ генерал!
— Состав? — потребовал Хрюкин.
— Звено подняли... четыре «ЯКа»...
— «Негусто!»
— Дорожка проложена... всем взлет, всем! Высота?
— Нет высоты.
— Плохо!.. Кто ведет?
— «Река-семь»...
— Фамилия? «ЯКи» в Сталинграде при нехватке сил были сверху! Кто командир?
— Не успел набрать высоту... «Теха-матеха, наводчик, не знает ведущего!»
— Жмет «Река-семь», не дышит... с минуты на минуту... вот он!
Хрюкин опустил запотевший бинокль, без нужды подкручивая барашек наводки. Фамилия командира звена, вызванного рацией, в плановой таблице не значилась, да ею никто и не интересовался. Он явился в последний момент, когда всё — как всегда в последний момент — на пределе, и трудно было решить, понимает ли он свое назначение. Замысел его не сразу угадывался. Во всяком случае, Хрюкин, пытаясь прикинуть на глаз, где примерно, в какой точке встретятся «юнкерсы» и «ЯКи», развившие скорость, сделать этого не смог.
Бой завязывался над аэродромом.
«Сталинградский клин» — окрестил Павел отливавший металлом и сталью боевой порядок «юнкерсов», шедших к Ростову. Солнце, косо струясь сквозь разрывы облаков, пятнами пробегало по живому телу колонны. Чувствуя в себе силы для верного удара, Павел от набора высоты отказался: сверху к строю скрытно не подойдешь. Дымка слоилась над прогревавшейся землей. Мглистый воздух внизу, над поймой, смягчая краски, размывая очертания предметов, был ему на руку. Флагман сверкал на острие клыка, как исполнитель воли Вотана. В его холодных, острых бликах играл вызов приманки — дразнящей, как бы заговоренной. Смертной, однако же. Смертной. Ты чтишь Вотана, флагман? Надлежит тебе ныне трепетать перед «ЯКом».
Не сводя с него глаз, Павел прижимал, разгонял свой «ЯК» в пологом снижении, весь собравшись для «подсечки», для «удара под корень». Пан или пропал, все решает глазомер. Глазомер и выучка, сработанность звена; при таком численном превосходстве и таком прикрытии, как у «юнкерсов», в одиночку к желанной точке не прорваться, на ударную позицию в одиночку не выйти. Видя, куда метит лейтенант, повинуясь ему, ведомые держались цепко, с их крыльев, сверкавших клинками, стекали светлые струи инверсии.
Волга отозвалась болью в плече, зашибленном, когда он «вмазал» в Баранова, разбитом, когда он покончил с «африканцем»... гвоздь загнали Павлу в плечевую чашку. «Рано в небо вылез, надо было повременить», — понял он, страшась боли. «Бьем в голову», — скомандовал он сипло, терпя боль. Бить в голову, во флагмана — и значило «рубить колонну под корень». Бить внезапно, снизу, из мглы, стелившейся над поймой, повинуясь порыву, какому-то ритму, зазвучавшему в нем при разгоне. Вместе с тем он видел, что не седые усы, не вожжи, а бязевые полотенца, полотнища инверсии срываются с крыльев его «ЯКа», бесконечно их расширяя, — влажный воздух не маскировал настильное движение звена, а выдавал его с головой. Порыв — предощущение развязки и беззащитность перед жутким, не сбившимся с курса флагманом смешались, расчет на внезапность рухнул, он обмер — и тут же все перестало существовать: осталось только небо. Одно небо. Оно пошло, повинуясь Гранищеву, колесом, острый кок винта прошивал небо, все еще пустынное, как корабельный бушприт. Вдавленный в сиденье, с отвисшей челюстью и по-бульдожьи оттянутыми книзу веками, ничего, кроме карусели неба, не видя — ни «юнкерсов», ни «мессеров», ни собственных «ЯКов» прикрытия, — Павел ждал: наколет он флагмана задранным носом? Упредит его трассой? Или промажет, подвесит всех без скорости под огонь «мессеров»? Округлая кабина и два мотора «юнкерса» скорпионом вошли в меловую сетку прицела. Павел ударил, его тряхнуло, на лобовом стекле кабины «ЯК», как в зеркале заднего вида, отразились блики пламени за спиной. Он высек этот клуб огня, как кресалом, ударив по флагману. Проверяя, не создалась ли позади опасность, он увидел, как дымит «ЯК», прикрывавший его слева, как валится «ЯК», державшийся справа. Светлые брызги осколков, зависших фейерверком, когда он оглянулся, вызвали прилив ожесточения. «За Лену!» — воззвал Павел во власти этого чувства, заглушившего боль. Мелкая щепа, куски дюраля в сиянии огня в том месте, где только что, покачиваясь и шевеля плавниками рулей, диктовал события флагман, переменили баланс атаки. Ближайший к Павлу «мессер» при виде россыпи обломков дрогнул... Это Павел уловил, этой оторопи врага ему хватило. «Терзать до последнего!» — крикнул он товарищу, вставшему с ним рядом. Земля передала: «Поднят Амет-хан Султан». Хорошо, что Амет-хан. Именно Амет-хан. Не видя его, не зная, откуда он вклинится, Павел глотнул радость своевременно пришедшей подмоги. Амет-хан довершит, Амет-хан доконает. Терзать врага, терзать себя до полного избавления от боли — не той, что хватает и саднит плечо, а той, что жжет и сушит сердце, не утихая.
Предчувствуя миг и бездну сближения, Павел знал, что «худой», схваченный им, обречен. «За наш десятый «А»!»
Никогда прежде не вспоминал он в бою свой десятый «А».
— Снизу, на скорости, «свечой»! — наконец-то провозгласил капитан своим полным, звучным, оказывается, голосом. — Как Баранов, товарищ генерал, — знаток воздавал должное мастеру. — Его хватка, Баранова, «свечой»!
— Четко, — сказал Хрюкин, с горечью вспомнив накладку, случившуюся в тот печальный день: в гости к сыну приехала мать не Михаила Баранова, а другого Баранова, тоже летчика... И он с героем не простился... Да, его школа, Михаила Баранова, снизу, на скорости, «свечой». — Молодец, «Река-семь»!
— Главное, знать, кого из резерва свистнуть, — не забыл себя наводчик. — Куда? По щелям! — гаркнул он на выскочивших из укрытий и возбужденно голосивших людей. — Дурачье, жить надоело?
Теперь-то его подавно никто не слушал.
— Пух-перо! — кричала аэродромная обслуга. — Потроха сыплются!..
— Отличный удар, «Река-семь», отличный! — сдерживаясь, чтобы тоже не перейти на крик, передавал наводчик «ЯКу». Микрофон в его руке приплясывал, в дикции слышался баритональный рокот.
— Снаряды доставлены, товарищ генерал, — доложили Хрюкину, — пушки заряжают!
— Амба, флагман! — пел наводчик. — «Река-семь», «Первый» вас благодарит!.. Слева, под одной примерно четвертью... меньше четверти...
— Вижу!
«На месте капитан, — понял Хрюкин. — Потянет...» В тон наводчику, сам от себя того не ожидая, подстегнул «Реку-семь» по-немецки:
— Hoi ihn runter!! — вложив в напутствие всю боль только что пережитого смятения.
— ...За наш десятый «А»!..
— И «мессер»... товарищ генерал?! — не веря собственным глазам, капитан приподымался на носки, вытягивал красную, испеченную ларингами шею, сопровождая падение «Ме-109». Так, вытянувшись и замерев, дождался он эха близкого взрыва. Коротко кивнул головой: — И «мессер» испекся. С одного захода двоих. — Он возбужденно смотрел на генерала. — Мне, например, такого наблюдать не приходилось.
— Ответственный товарищ «Река-семь», — повторил Хрюкин. «К ордену Красного Знамени», — решил он.
— Вот вам и бугай Брэндле! — ликовал капитан, путая Брэндле и Киршнеера. — Наелся кислых щей ваш Брэндле!.. Бобик сдох!.. Товарищ генерал, «Река-семь» парит!.. Передает, будет садиться у нас...
— Всех с посадочной!.. Санитарку!.. Летчика, живым и здоровым, ко мне!.. Живым и здоровым!..
Впервые представ перед командармом, Павел, как подобает Солдату, хотел бы козырнуть и «репетнуть», но гвоздь, загнанный в плечо, не позволил руке описать молодцеватое строевое движение, он невольно склонил к отяжелевшей, непослушной кисти голову, отчего принял вид усердливый и неуклюжий.