Мгновение - вечность
Шрифт:
– А я скажу: благодушия много!.. Пока гром не грянет... Я из госпиталя когда, в конце июля? Ну да, двадцать девятого числа комиссовали, тем же часом справочку в зубы, сухой паек на руки - и пошел я из Сталинграда на Гумрак. Думаю, попутный аэроплан в Гумраке поймаю, улечу к своим. Иду под вечер по окраине. Как деревня на закате, правда. Патефон играет, домишки все в зелени, садочки ухожены. Тишь, гладь, божья благодать. В одном дворе хозяева чаи гоняют, в другом рождение празднуют или свадьбу... Благолепие. Как будто война от них за тысячу верст...
–
– спросил Кулев.
– "Говорят, Черчилль в Москву приезжает". "Ну и Хелл! с ним..."{1}.
Как ни потрошил "мессер" авдышевский самолет, как над ним ни измывался, "ИЛ" уцелел. Стали осторожно заводить измочаленный хвост в открытый кузов грузовика. Не спорилась работа. Успеют отбуксировать находку? А успеют, погрузят на платформу, - дойдет ли самолет до мастерских?.. Успеют и дойдет что изменится?
Опустили, приторочили продырявленный хвост - вдруг в облаках пыли, на взмыленных конях, - заградотряд. Впереди - моряк, каурая кобылка под ним пляшет, бескозырка с лентой "Тихоокеанский флот" надвинута на бровь, тельняшка на боку распорота, у пояса - палаш и гранаты. Позади моряка капитан в нагрудных ремнях кавалериста и при шпорах. Судя по обмундировке, все рода войск представлены в заградотряде, только авиатора нет.
– Документы, - выдвинулся вперед капитан. Ремешок фуражки опущен под острый, в темной щетине, подбородок, взгляд недоверчивый и усталый.
– Документы, документы, - эхом подстегнул Кулева моряк. При гвардейской стати он и голос имел выразительный, сочный баритон.
– Подбираем брошенную технику, - начал Кулев, пытаясь потянуть время. Давно ли сам Степан гонял немилосердно, взыскивал с других? Требовал ответа, внушал почтение и страх?.. Да, жизнь на фронте такова: все меняется в мгновение ока. Опять Кулев внизу, опять над ним другие...
Моряк раскусил его.
– Четверо!
– сказал он капитану, двигая на Кулева кобылу.
– Документы!
Увертываясь от жаркой лошадиной морды, Кулев схватил рукой уздечку.
– Не тронь... шкура... мать-перемать!
– вздыбил коня моряк.
– Вчетвером автомобиль угнали, теперь самолет ладите?
– Кто ладит?
– встал перед моряком Шебельниченко.
– Короб этот, дура?.. Решето?.. Верхами на нем поскачем, как вас тут носит!
– В Эльтоне "юнкерсы" эшелон накрыли, две тысячи моряков с ТОФа... Где истребители были?!
– кричал моряк.
– Мы не истребители!
– Авиация все едино!
Мрачный капитан ждал документов.
– Подбираем битую технику, - объяснял Кулев.
– После чего возвращаемся в часть...
– "После чего"...
– процедил капитан.
– Людей на переднем крае нет, фронт прогибается. Любую половину группы - в Малую Россошку, на сборный пункт...
– А самолеты грузить? Крылья расстыковывать?
– Приказ командующего!
– И у меня приказ!
– Всех способных носить оружие - из степи в Россошку!
– Не пойду и не дам!
– Возьму, не спрашивая!
– Воздух!
– раздался чей-то истошный вопль: слоясь в струях дневного марева, удваиваясь, утраиваясь в числе, над ковылем беззвучно неслись "мессера", их узкие, острые носы метили в табун заградотряда.
– Воздух! повторил моряк не своим голосом.
– Рас-сыпайсь!
– Капитан вздыбил жеребца.
– Ве-е-ром... Три креста!..
Кулев, бросившись в кабину, крикнул старшине: "Газу!"
...Четыре "ИЛа" были свезены на железнодорожный разъезд.
Четыре горемыки, без живого места в теле.
И летчики, штурмовавшие, падавшие на них, - тоже горемыки. Кто раскроет их последние, без свидетелей, драмы? Кто расскажет о них?.. Егошин помянул насчет протоколов...
Да вот они, немые, железные свидетельства упорства и воли: перебитые тяги, продырявленные радиаторы, окровавленные кабины. Ни один летчик не остался на месте падения. Раненые, контуженые, оглушенные, все уходили на восток, гонимые ужасом немецкого плена.
"Тот Авдыш, конечно, тот, однополчанин по финской, - думал Кулев. Встретимся - штрафник меня потопит... А может, и не встретимся, - отъезд неожиданно оборачивался выгодной стороной.
– Может, и не встретимся", ободрял себя лейтенант.
Четыре "ИЛа" были отбуксированы, ранним утром на третий день поисков микродесант гнал за пятым.
Затишье в степи, краткая пауза. Чем она обернется, кому послужит? Наученные "котлом" под Верхне-Бузиновкой, немцы производили перегруппировку сил. "Написать и отправить донесение", - думал Кулев, радуясь рейду, его результатам, не вполне понимая, зачем и куда отправлять донесение, - давали знать о себе уроки капитана Жерелина. Так, на всякий случай. "Учитывая заслуги... спасение боевой техники, подтвержденное документами..." Бумажка и на войне имеет силу. С другой стороны, "фронт прогибается... возьму, не спрашивая...". Железнодорожная ветка забита, под Котлубанью "юнкерсы" разнесли эшелон с беженцами, разъезд Конная в огне...
Как горцы-долгожители по тончайшим, только им ведомым признакам предсказывают землетрясение, так и Кулев, долгожитель фронтовых дорог, предчувствовал близость грозного часа, девятого вала нашествия...
– Пора уходить. Что могли - сделали. Подцепим пятый "ИЛ" - и домой, подстегивал он водителя. Странный нервический, как прежде говаривали, жест сопровождал его обращения к старшине. Кулев вдруг вскидывал, вздымал обе руки, задерживал их на весу, медленно опускал, прихлопывая кожу горбатого сиденья.
– Знаю я эти степи, - понимающе отзывался Шебельниченко.
– В Средней Азии пожил, знаю... Басмачи нашего схватят, голову отрубят, а труп через стену в крепость забросят... Потом наши так же... Лейтенант, что за сруб?
Крестовидный выступ на базу, в тени амбара, был едва различим под ворохом тальника, но перышко трехлопастного винта, высмотренное рысьим глазом старшины, выдавало усилия маскировки.
– Истребитель "ЯК-1", - всмотрелся Кулев в силуэт машины.
– Где притулился... И в голову не придет искать в таком месте...