Мгновение - вечность
Шрифт:
Рать сильна воеводою.
Унесла Тингута полковых воевод, почти всех забрала, два ведущих в строю сам Егошин да "дед", командир эскадрильи. Контрудар по вражеской группировке в районе Тингуты, при массированной поддержке авиации, принес нашим войскам успех, прорыв противника на Сталинград с юго-запада сорван, усилия следует наращивать... Завтра летчиков снова ждет Тингута.
Раздаев, однажды сподобившись на вождение, сколько, бедняга, маялся, а он, Егошин, каждый день как пионер и на каждый вылет обязан поставить воеводу. Или сам иди, не просыхая, или из-под земли его выкопай, ведущего. Новичков война смывает, из десяти на плаву остается один. Сейчас зелень в полку, "стручки". Опыта вождения групп никто не имеет. Завтра одну
Зазуммерил телефон.
– Привет, "Одесса", - сказал Егошин в трубку.
– Командир братского полка, - пояснил он инженеру.
– Это между собой я его так называю: "Одесса"... Из шестерки, летавшей на Тингуту, пришли трое.
– Кто водил?
– Сам и водил. Руководящего состава, можно сказать, не осталось... А пополнение - два новичка из ЗАПа. Явились на ночь глядя, не запылились.
– Наподобие вашего Гранищева...
– Сержант не так прост, как думают некоторые.
Егошин взял Гранищева в ЗАПе, чтобы заткнуть дыру: полк бросали под Харьков с недобором в людях, с половинным, в сущности, составом, могли вообще скомандовать отлет двумя звеньями - Харьков не ждал... он и прихватил сержанта в ЗАПе, запасном авиационном полку.
ЗАПы, ЗАПы - поставщики резервов.
На них, на ЗАПах, лежит сейчас тяжесть начатого в преддверии войны формирования ста новых авиационных полков. Интересы обороны требовали ста полков, до нападения Германии удалось создать двадцать, теперь пуп трещит и одно остается: гнать из последних сил, наверстывать, чего не смогли, чего не успели. Попадая в тыл на формирование, Егошин видел, что за военный год ЗАПы подняли приволжские, уральские поселки, деревеньки до значения удельных авиационных гнезд.
Свой малый стольный град обрели бомбардировщики, свой Рим, куда ведут дороги со всех фронтов, - у истребителей, своя Мекка - у летчиков-штурмовиков. Разная сопутствует им слава, жизнь во всех ЗАПах одна: жестокая голодуха, страда на уборочной и три-четыре часа пилотирования... Шофер-любитель, чтобы выехать самостоятельно на улицы города, должен предварительно накатать тридцать часов, а летчику в ЗАПе на знакомство с новой машиной дают три-четыре часа. Как говорится, для поддержки штанов. Три-четыре часа, не больше и - под Сталинград...
До войны ЗАПов не было.
Понятия о них никто не имел.
Задолго до прошлого лета поднялись в стране училища и летные школы, освежая древнюю славу Борисоглебска, Оренбурга, Качи. Спроси любого пацана, он тебе скажет не задумываясь: Кача готовит истребителей, Оренбург бомбардировщиков... Какой народ, какие люди во главе учебных центров! Герои гражданской войны, орденоносцы. Комбриг Ратауш, комбриг Туржанский... цвет авиации. Каждое имя - легенда, каждое имя - личность, и, что характерно, каждый - с яркой методической жилкой, всегдашней спутницей культуры. И в нем, Егошине, возгорелась педагогическая искра... Да, умельцы, таланты растили будущих защитников неба. Звания выпускники носили разные. Егошин, чуткий к ним, как всякий военный, помнил красвоенлетов и военлетов двадцатых годов, пилотов с тремя треугольниками и пилотов-старшин начала тридцатых, сам Михаил через год после выпуска шагнул в лейтенанты...
В воспоминаниях мирных лет, особенно кануна войны, когда Егошин, награжденный за Испанию орденом Красного Знамени, пошел в гору, была для него живительная сила...
– Не такой лопух Гранищев, - повторил майор.
Нынче в обед, когда после трудного вылета заговорил, загалдел возле командирской машины базар неповторимых впечатлений, у Гранищева будто голос прорезался. Какой голос! И какими словами! "Товарищ командир, - сказал сержант, продвигаясь к нему с раскрытой полетной картой, - что это вас от Красного Родничка на север повело? Так прытко чесанули, я уж думал, не догнать", - и по лицу летчика со следами, надавленными тесноватым шлемофоном и словно бы впервые Егошиным увиденному, скользнула усмешка...
После кипения боя, с мельканием земли и неба, крестов и трасс, после перегрузок, когда свинцовые пуды то ложатся на плечи, то медленно их отпускают, закладывая уши и возвращая свет очам, - после этого мало кто из летчиков отчетливо понимает, где он... В небе. Жив - и в небе! Где-то справа пролегла железка, слева тянется река... все взял смертный бой, все силы выпил; новичок, оставшийся в живых, своего местоположения сообразить не может, мысль о том, что он, уцелевший в бою, не выйдет к дому, упадет, побьет машину, создает паническое настроение... Вся его надежда - командир. Командир сюда привел, командир и уведет, только бы его не упустить, ухватить зубами за подол...
Но и командир не из железа...
Поэтому так велико было изумление, если не оторопь, майора, спрошенного сержантом насчет Красного Родничка. "А ты заметил?!" - пробормотал Егошин, склоняясь к планшету: как же его черт попутал с Родничком? Как он железку за рокадную дорогу принял? Он сделал вид, как будто Гранищев не шел с ним рядом. Или шел, полагаясь на дядю, не глядя на карту, не производя счисления пути. "Действительно... минут пять вроде как блукал, - выдавил из себя уязвленный Егошин.
– Ты, я вижу, того..." Он смотрел на Гранищева новыми глазами. Когда Авдыш разбил самолет, Гранищев принял группу на себя... Другое дело, что вернулся, забарахлил мотор... Оба хладнокровных решения - в пользу сержанта... Впервые после ЗАПа Егошин подумал о нем, своем чадушке: "Зацепился..." Вслух он сказал: "Ты, я вижу, того... соображаешь".
...Летчик Гранищев, о котором толковали на КП, прошмыгнул мимо часового в землянку и ощупью, роняя в темноте чьи-то сапоги, повыставленные в ногах, добрался до своего места, чтобы растянуться на нем, не раздеваясь: рассвет был близок... Он не ожидал, что с такой готовностью отзовется на предложение едва знакомого ему старшего сержанта, "ходока", "податься в степь, на волю". В этот день все шло у Павла складно, все удалось, три самостоятельных ночных полета и слова о них "деда"-инструктора: "Гранищев, лучше чем днем!" - наполнили его уверенностью и покоем. Ему казалось, когда он шел с ночного старта, что странный, вкрадчивый, напряженный покой, неизвестно откуда взявшийся, заворожил лежавшую под луной Волгу, объял тихое звездное небо... Все вокруг, казалось ему, дышит покоем. Зыбким, готовым прерваться, лопнуть, но пока царящим. И не воспользоваться им - грех... Последний "выход в люди" Павел предпринял с аэродрома Чугуевского училища, как только они там приземлились. Вылазка по знакомому с курсантской поры адресу кончилась безрезультатно. Что, может быть, и к лучшему, поскольку замысел нетерпеливой, с темными, диковатыми очами Олечки "бежать с тобой", как она ему писала, "бежать и венчаться, обязательно венчаться, слышишь? Это - мое условие!" его пугал. Как бы все развернулось и пошло, если бы их встреча состоялась, сказать трудно...
"Есть шанс познакомиться!" - жарко пообещал старший сержант, "ходок", повстречав Павла на полпути с ночного старта. "С кем?" - "С летчицей... А как же, в одном грузовике из Конной драпали!.." Покой, уверенность в душе как нельзя лучше подходили для такого знакомства; но, похоже, лимит удачи, выпавшей ему, себя исчерпал. Они либо опаздывали ("Связисток вчера сняли, подчистую вымели"), либо тарабанили в двери, запертые наглухо, либо появлялись некстати. В санбате вообще едва не влипли. "Баранова!" - требовал под окном избы какой-то военный, не замеченный ими во тьме. "Какого Баранова?" "Летчика!.. Старшего лейтенанта!.." - "Нету летчика..." - "А я говорю!.." "Из пехоты - два Баранова, летчика нету..." - "Я приехал, чтобы его забрать!.." Вмешался третий голос, женский: "Летчик Баранов выписан... Товарищ дивизионный комиссар?! Здравия желаю, опять вы под мое дежурство... Да, днем... Разминулись... Наверно, уже дома".
– "А кто еще у вас из летного состава?.."