Мгновение - вечность
Шрифт:
Вот теперь и подумай: ввязываться, подставлять себя, как в случае с майором, если тот, ради кого рискуешь, взлететь не может, бьет машину...Да...
– Амет, чего она дрейфит?
– спросил Баранов, возвращаясь к Дусе, к ночному походу Амета в Верхне-Погромное. Дуся, по словам Амета, дежурила, отлучиться не могла, подмениться не хотела, разговаривала с ним, стоя в приоткрытых дверях аппаратной, задернутых маскировочным полотнищем, грудастая недотрога, смелым разлетом бровей смахивающая на самого Амета.
– Не понимаю!
– вскинул руку Амет.
– В госпитале они, по-моему, другие, - сказал Баранов.
– Миша, год воюю, в госпиталь не попадал...
– В госпитале они ничего не боятся.
– Нет?
– Ничего!.. Мужики хнычут, стонут, водицы просят, судно, они в этом - с головой. Присядет, послушает, улыбнется... Бабьей жалостью живут,
– Дуся другая, - нетерпеливо прервал его Амет.
– Черствая.
– Но ведь хотела, чтобы ты пришел? Ждала?
– Не понимаю! Как подменили...
– А договаривались?
– Не узнаю, другой человек. Совсем другой. Чересчур черствый. "Нет, нет, нет!" Я ее отпустил. "Иди!
– сказал я.
– Иди!"
– Такая здоровая деваха...
– Вот!
– с укором и радостью показал Амет рукой выше себя, ему, как всем коротышкам, в женщинах нравился рост.
– Знаешь, откуда? Ты ие поверить, - Амет медлил с признанием, желанным и трудным для его пылкого сердца.
– Из Ярославля, - сказал он, стыдясь за Дусю.
Из Ярославля, где нынче в мае он таранил немецкий бомбардировщик "Ю-88", за что и был удостоен звания почетного гражданина старинного русского города.
– Немца трухнула Евдокия, - сказал Баранов догадливо и горько, призывая тем самым по ней не сокрушаться.
– Боится, что немец сюда достанет, - развивал он свою догадку. Возникновение "мессера" в ясном небе над Конной, исход быстротекущей схватки, вообще тайны боя в отличие от дел житейских не поддавались таким быстрым, уверенным о них суждениям.
– Вынесла мне на прощание арбуз, - говорил Амет расстроенно.
– "Угощайся, свеженький, на день рождения привезли, только что с бахчи..."
– Боится, что немец сюда достанет, - развивал свою догадку Михаил.
– До левого берега, до Верхне-Погромного...
Лицо Амета помрачнело, в нем снова выступила замкнутость.
– Новенькую видел?
– спросил Амет.
– Бахареву?
Михаил встретил новенькую, живя госпиталем, последним госпитальным утром, поцелуем с Ксаной и разлукой, его оглушившей, и к Елене, к ее мальчишеской фигурке, терявшейся в толпе летчиков и все-таки заметной, не приглядывался.
– Бахареву - слышал, - уклонился он от ответа.
– "Ишачок", "ишачок", верещит над целью, - прикрой хвостик!.."
Амет не улыбнулся.
– Боязно, Миша, - проговорил он тихо. Баранов слушал, глядя в планшет.
– Брать новенькую с собой на задание боязно, - повторил Амет.
...Баранова отозвали обратно в полк с еще большей спешностью, чем она была проявлена при создании засады.
Амет-хан остался дежурить один.
Почта, отыскавшая полк на левом берегу Волги, принесла Егошину два письмеца из дома и тугой пакет, отправитель которого обратного адреса не указал. Быстро пробежав обе весточки от Клавы в сунув их в планшет, чтобы потом перечитать еще раз, Егошин разорвал увесистый пакет. "Уважаемых товарищ майор, любезный Михаил Николаевич!" - прочел он, но тут раздался звонок комдива. Потом его затребовал "Ротор", штаб армии, потом на час была сдвинута, сокращена готовность, вновь к чтению писем Михаил Николаевич приступил не скоро; по горло занятый, он нет-нет да и вспоминал о пришедшей почте и предвкушал удовольствие, которое получит, перечитывая письма...
Только один человек мог обратиться к нему так старомодно: "любезный" летчик Алексей Горов, сослуживец по Дальнему Востоку. Сразу после 22 июня Егошин перебросил звено Горова вплотную к границе. "Смотреть в оба! напутствовал он старшего лейтенанта.
– Смотреть в оба и - стоять, Горов. как подобает бойцу передового заслона!" В лице и в голосе Егошина, когда он это говорил, была растроганность. Любимчиков он не имел, но многие считали, что Горов - слабость Егошина, хотя Михаил Николаевич ни в чем ему не потакал, протекций не оказывал... Вообще он больше удивлялся Горову, а то и просто перед ним терялся. Становился в тупик. Выиграв спор за портсигар, заслужив своими посадками похвалу Хрюкина, Горов, когда инспекция отбыла, принес Егошину извинения. Слов, какие он говорил, Михаил Николаевич не помнил, но выражение лица и глаз летчика его поразило: Горов мучился, страдал оттого, что своим умением потеснил Егошина. "Перестаньте, Горов, - выговорил ему Михаил Николаевич.
– Вас отметил инспектор, это в жизни военного - событие, которым нужно гордиться".
– "Инспектор
Однажды Клава, жена Егошииа, силком затащила Горова к ним в дом, на обед... Аппетитом Горов отличался волчьим, но, как говорится, не в коня корм. Метаморфоза, претерпеваемая обычно деревенскими парнями, когда они после существования впроголодь переходят на казенный армейский кошт, Горова не коснулась: питаясь по знаменитой пятой норме, он неизменно оставался худ и жилист. С пищей же Алексей расправлялся на особый манер, как бы вступая с ней в быстрые истребительные поединки. Отправив кусок мяса по назначению и плотно сомкнув твердый рот, он несколько секунд медлил, к чему-то прислушиваясь (может быть, это был акт смакования), лицо Горова сохраняло непроницаемое выражение; потом начинал работу его развитый жевательный аппарат, он беззвучно раздавливал, расплющивал, растирал мясо до составных волокон - только желваки вздувались, - а жесткий взгляд летчика был уже нацелен на очередную порцию... За домашним столом, в ароматах Клавиной кухни Горов разомлел, вспомнил свое детство в Поволжье, голод двадцать первого года. Рассказывал не торопясь, зримо - из расположенности к хозяевам. Как ели березовые сережки, кору деревьев. Лебеда, кончавшаяся с первыми морозами, была нарасхват. Мужики бросали дома, детей, бежали куда глаза глядят, мать Горова, умирая, хихикала сошла от голода с ума... Немногих ребятишек из деревни спас продуктовый эшелон, отправленный в Самарскую губернию рабочими Болгарии. Эшелон прибыл, а вывезти хлеб из волостного центра было нечем, ни одной лошаденки не осталось, голодные бабы сами впрягались в салазки, ползли по снегу, едва дотянули. "Братушки помогли, - повторял Алексей слова, слышанные в детстве.
– Спасибо братушкам..."
Страх голода, однажды пережитого, был в Горове неистребим, но то, чего Алексей лично не испытал или не знал, не видел и что тем более являлось достоянием других, привлекало, жадно его интересовало, становилось подчас предметом неподдельного, хотя и скрытого восхищения. Вырастая без матери, вне родительских забот, не зная дружбы сверстников, он с ранних лет привык полагаться во всем на себя, на собственные силы. Сам решал, как ему поступить, в одиночку оплакивал свои поражения, не находил, с кем поделиться радостью. И так же рано испытал Алексей потребность в ком-то, кому можно в мыслях изливать свои горести и беды, на кого можно переложить ношу ответственности, бремя решений. Избранником подростка становился то литературный герой, то реальный, то совершенно чужой, далекий человек. С годами эта потребность в Горове углубилась, сделавшись еще более скрытной. Сейчас кумиром Алексея был командир полка. В знак полной к нему расположенности он рассказал Егошину о письме младшего братишки, которому посчастливилось недавно повидать Москву. "Что меня поразило в столице, - процитировал Горов присланный ему отчет, - это белые волосы, короткие юбки и высокие каблуки... Прямо психоз!" Горов-старший, с детства мечтавший о Москве, воспроизводил текст увлеченно, как стихи. Наблюдательность братишки, живость и меткость его характеристик были выше всяких похвал. "Номер в гостинице дали с умывальником, - продолжал он.
– Здесь же встретил живого писателя Мих. Зощенко, он остановился на нашем этаже. Объездил все станции метро. Некоторые из них зарисовал ("Пл. рев.", "Красные ворота", "Динамо")...
Из гостиницы смотрел парад физкультурников - от начала и до конца... Видел правительство", - с почтением и завистью воспроизвел Горов самое удивительное для него место и тихо закончил: "Но все-таки очень далеко. Они почти все были в белом..."
Дата: 22 мая 1941 г.
Клава, тоже детдомовка, тоже в Москве не бывавшая, шумно вздыхала, слушая Алексея, и все подкладывала ему да подкладывала...
Звено Горова, переброшенное по тревоге на полевую площадку близ границы, чтобы встретить и отразить возможную агрессию Японии, боевого союзника Гитлера, Его-шин навещал несколько раз. Высадили их там десантом, с гончаркой, двумя примусами, запасом продуктов. Все хозяйственные работы, от рытья сортирных ям до складских навесов, выполнены летчиками. "Где наша не пропадала!
– говорил сержант Житников, новичок, летом прибывший из училища. Старшина звонит: "Пришлите лошадь дрова возить!" - "Нет лошади!" - "Тогда двух курсантов!.." В нем была свежа курсантская готовность на любую работенку, он выступал там заводилой во всем. "Слегу круче, круче заводите, товарищ старший лейтенант, и - бросили! Тут она, наша, никуда не денется!" - "Эй, скажи-ка, дядя Влас, - весело командовал Житников, когда брали с земли какой-то груз артелью, - ты за нас иль мы за вас?.."