Мгновение - вечность
Шрифт:
"Выстоим, Коля?" - спросил он Сузюмова. "Живыми не уйдем, товарищ генерал", - ответил ему сержант.
Концовка приказа сложилась так:
"В целях пресечения отдельных фактов трусости и паникерства, препятствующих победе, и поддержания железной дисциплины в духе приказа No 227, создать в 8 ВА штрафные эскадрильи..."
"Хорошо отработан документ, убедительно", - сказал ему генерал Новиков, но не тоном учителя, радующегося успехам ученика; благословляя создание штрафных эскадрилий, командующий ВВС сам нуждался в одобрении и поддержке.
От полкового КП, бугром выступавшего, летчики уходят к своим машинам, на стоянку, небольшими группами, а возвращаются в тенистый уголок с подветренной стороны землянки вразброд, поодиночке; здесь людно, но неговорливо. Летчиков в заношенной
Прошел слушок: Баранова посылают на Ельшанку. Где-то полегчало; под Ельшанкой, что на южной окраине города, напротив, жмет.
Вскоре сам Баранов, поднявшись по стертым глинистым ступеням КП, с раскрытым планшетом в руках подтверждает: да, на Ельшанку.
С кем?
Кого Баранов берет напарником?
В лицах летчиков как будто озабоченность сухой метущейся пылью: командирский выбор пока не сделан, Бахарева с тем же отсутствующим выражением лица сторонится мужской компании летчиков, чтобы не попасть под чью-нибудь тяжелую руку.
– Бахарева, - вслух отметил ее присутствие старший лейтенант, осторожно пробуя больную ногу.
Или поздоровался, отвлекаясь от раскрашенной цветным карандашом карты?
В моторном гуле аэродрома она, похоже, его расслышала. Взяла под козырек, сдвинув каблучки. Он ей кивнул, лицо его вытянулось. В щетине впалых щек блеснула рыжина.
В полку она недавно. С "ЯКом" обращается уверенно и мягко - это он отметил. После провала под Обливской в боевой расчет ее не ставят, на передний край не посылают. Поручают сопровождение московских "дугласов", прикрытие эшелонов, поступающих под разгрузку на станции фронтового тыла. "Дерзкая летчица, - доложился Баранову "Пинавт", ходивший с Еленой в его отсутствие на станцию Эльтон.
– Так и рыщет!" "Пинавт" - небольшого росточка летчик со смешливым от природы, исхудавшим и как бы озлившимся, забывшим улыбку лицом обязан своим прозвищем авиационному жаргону: "пинавт" в авиации примерно то же, что на флоте - салажонок. "Рыщет!
– насмешливо передразнил его Лубок (вот кого она сторонится, переминаясь в одиночестве после неудачи под Обливской: Венька Лубок, возглавлявший их пару, с Бахаревой в контрах).
– Слоняется тут как тень, то ли с ней летать, то ли ее... на танцы приглашать..."
Так заговорил нынче воитель.
Глазом, изощрившимся над Волгой, чутьем истребителя, не выходящего из боев, Баранов распознавал химеру страха во всех ее проявлениях; чем ожесточенней бой за город, тем она чувствительней, - одного срезает под корень, другому выедает душу постепенно. "Лубок, - обращался он к Веньке с глазу на глаз (замечания, особенно на людях, Венька воспринимает болезненно), - Лубок, ты в небе носишься, как гончий пес..." - "Так быстро?" - "Так прямо! Собака чешет обычно по прямой, не замечал? В сторону не берет. И ты... Собьют!.. За хвостом смотришь?" - "Во все глаза!" - "Солнце не упускай..." "Слепит солнце. Ничего не видно".
– "Орлы не боятся смотреть на солнце, настаивал Баранов, - что и продлевает им жизнь..."
Слова, однако. Лубку не помогали.
Он их не воспринимал.
Боевой порядок, строй, место в строю - святая святых, а Лубок, чуть что: "За Родину!" - и за облака...
Баранов приучал его к порядку пулеметом.
Как вылезет Лубок, чтобы оторваться от группы и уйти, - очередь из пулеметов. Поверх плексигласовой кабины, над бортом... Из всех пулеметов. Для большей острастки иногда из пушки тоже. Чтобы вернее доходило. Чтобы на этот счет не заблуждался. И как будто достигли своей цели вразумляющие трассы Баранова. И, раз и другой почувствовав, как уязвим "мессер", как шарахается он, смертный, от хорошего удара в зубы, вроде бы совладал с химерами Лубок. Сам сбил одного. Ненароком, правда: вывалился из-за тучки, зажег "лапотника" на посадке - и деру... Радости было! Шлем об землю - трах, вдоль стоянки фертом шел, ведро краски истратил, раскрашивая свой "ЯК"... Гулял допоздна. "Я теперь их, гадов, щелкать буду!.. Я их как старший лейтенант Баранов!.." И поставил Веньку во главе эскорта из двух машин - он да Бахарева -
Просчет-то, судя по всему, в том вылете на Обливскую допущен был элементарный: оторвался Лубок по старой памяти от "горбатых", ушел на высоту, а спина у "ИЛа" темная, на пестром фоне он как ящерица, его не разглядишь... тут нужен глаз, нужно внимание... предельное внимание. Шесть экипажей прикрывал Лубок - всех там и оставил. А на другой день, едва рассвело, - снова на Обливскую. Да, на Обливскую, пощады ей не было; штурмовать, блокировать аэродром, где, по агентурным данным, подтвержденным воздушной разведкой, до сотни "юнкерсов". Венька бледный, с закушенной губой... Приказано - повел, и снова тот же результат. Командир штурмовиков на Веньку с пистолетом: "Бросил, курва!.."
Подкосило Веньку, сломался.
При везении - нахал, под давлением - вибрирует, гнется. Чем его образумливать, приводить в чувство? Какими очередями?
Когда задание сорвано, незадачливый командир готов искать свое спасение в тех, кто не вернулся. Лубок валил ответственность на Бахареву: его команд не слушала, самовольно откололась, вот и сбили. Донесение писалось с его слов, он ответственный свидетель. А на третий день явилась Елена, да не на своих двоих, как, бывает, возвращаются с задания мужики, ставшие безлошадными, а на своем "ЯКе" ("отремонтированном в полевых условиях" - подчеркивалось в донесении, пошедшем вслед за первым). Вспорхнула под носом у немцев, и - дома, и то, что наплел Венька, против него же и обернулось... Официальный разбор их вылета откладывался - некогда. "Освободим Обливскую, опросим жителей, тогда". Но Лубок упорствует, гнет свое. Распускает слух, будто ей предъявлены какие-то обвинения, будто ее вот-вот отчислят, куда-то переведут... мелочится. Он, Лубок, воюет, она, видите ли, слоняется.
Коротко кивнув Елене, Баранов посочувствовал ей. Не более.
Ибо чем Елынанка легче Питомника? Рынка? Других целей, куда ее не посылают?
Майор, высаженный им над Конной, мог промышлять и над Ельшанкой.
Кивнул, она в ответ что-то промямлила.
"Пойду", что ли?
...Прошлой осенью на полуразбитом станционном базарчике, пропускавшем эшелоны беженцев, наткнулся Баранов на обрез водопроводной трубы, торчавший из земли, как кладбищенская кость, и стал крутить сияющий медный кран, легкий в резьбе, не ржавеющий после бомбежки, поскольку его хватали и крутили сотни и тысячи жаждущих глотка воды... И тут какая-то бабуся выставила на ларь добрую макитру молока. "Молочная душа, - говорил о себе Михаил.
– Меня мать до четырех лет молоком выпаивала". Осторожно приняв из рук бабуси крынку, он опорожнял ее, блаженно гукая, не замечая маленькой женщины с бледным лицом, подходившей к нему. Из всех летчиков, толкавшихся на базаре, она выбрала почему-то Баранова и шла на него издалека, как завороженная. "Желаю тебе счастья и любви, мой мальчик", - проговорила она, пригнув к себе и поцеловав Баранова в щеку. Держа на весу кувшин, летчик с молочными усиками на губах взирал на нее оторопело.
"Счастья и любви", - повторила она, вглядываясь в него и отходя, отступая к своему вагону. Он снова принялся было за кувшин. "А ты честным будь, честным!" - донеслась до него ругань, поднявшаяся рядом. Он слышал ее давно, но пропускал мимо ушей. "Я всю жизнь честно жила, так ты, бесстыжая морда, на мне наживаться будешь?
– Женский голос от возмущения срывался.
– На детях моих?" Зашедшаяся в крике женщина стояла перед "мордой", держа сухую ладошку на остром плече босоногого мальчика, сынишки или внучонка лет шести. "Не хочешь - не бери, я к тебе в карман не лезу, - отвечала "морда", ссыпая обратно в свое ведро мятые, с белесой гнильцой сливы.
– А выбирать фрукту не дам!" Несколько слив скатилось на пыльную землю. Мальчонка схватил их, готовый бежать, старуха проворно поймала исчезнувшее было плечико и, высоко держа голову со сбившимся платком, пошла за ним, - она была слепа...