Миф о вечной империи и Третий рейх
Шрифт:
Это мгновение может наступить только после самого тяжелого испытания, которое безжалостно ударит и по обманщикам, и по обманутым.
Но это мгновение наступит.
Демократ
Демократия — это причастность народа к своей судьбе.
При демократии народ узнает, знает ли, что он хочет
.
После 9 ноября 1918 года немецкая демократия хотела того, что хотели наши враги. Эта участь ее постигла по собственной вине.
Но будет ли на протяжении лет немецкий народ желать того же, что хочет демократия? А если эта демократия захочет остаться тем, чем она была и является в настоящий момент; прислужницей мирного договора? Не настанет ли для народа момент, когда он возразит против того, что происходит от его имени? Подчинится ли демократия соответствующей воле народа, после того как она долгое время являлась безвольным инструментом наших врагов?
Право
Мы не получили благодаря революции никакой демократии, так как народ приобрел свою власть таким способом, который не вызвал уважения ни у нас самих, ни у кого-то другого. Революция победила и в то же время утратила свои понятия. Немецкая революция стремилась быть демократической революцией. Она начала с обещаний, что даст народу демократию. Впоследствии, 9 ноября, она запустила демократический формовочный пресс. Она дала установки, что как раз настал тот случай, когда народ в состоянии сам создать конституцию. Демократические начинания: парламентаризм, самое свободное избирательное право, самая демократическая в мире конституция — были заранее подготовленной выдумкой либералов и социалистов. Они действовали весьма радикально, но прежде всего по-немецки основательно, догматично, привередливо и в строгом соответствии с программой (дословно и внешне последовательно), хотя в то же время совершенно не по-немецки: рационально и крючкотворно — но все же они шли демократическим путем.
Однако несколько лет спустя мы находим, что народ в Германии с его настроениями, оправданными и не оправданными ожиданиями, не разочаровался так сильно ни в одном понятии, как в демократии. Здесь даже не спасают иллюзии, будто бы народ выступает за республику. Они действовали при каждом удобном случае, когда казалось, что республиканская форма правления находится в опасности. Они действовали с единодушием, которое было единственным, что досталось пролетариату после революции. Но этого единодушия не было у нации, которой предстояло ответить на более тяжелые и значимые вопросы.
Это признание республики имело не столько политическое, сколько психологическое значение. Народ давно уже знает, что его революция была глупостью, которую другие народы не допускали с такой легкостью. Такие глупости можем совершать только мы, немцы! Когда те же самые немцы беседуют один на один и не слушают своих партийных вождей, то они признаются в одном — в поддержке радикальнейших политических направлений. Сначала они предприняли смущенную и беспечную, но в любом случае поверхностную попытку воспринимать эту глупость с привычным оптимизмом. Вначале говорилось: вот увидите, все исправится! Но это были лишь слова. А за этим постепенно пришло познание, что глупость, которая нас так привлекала, значила для нашей истории значительно больше, чем новый нелепый поступок, который иногда совершал добросовестный немецкий народ. Это было ужасное событие, которое принесло нам длительные страдания. И никто не может знать, когда оно закончится и не приведет ли оно к гибели, разложению и полному уничтожению нации. Теперь народ хотел, чтобы далеко не все, что было совершено, было сделано напрасно. Он избавился от формы государства, про которую ему говорили, что ее надо изменить. Он не предвидел последствий, но позволил произойти революции и появиться на свет тому политическому состоянию, в котором мы сейчас пребываем. Таким образом, пребывая в психологическом состоянии, в котором было больше отчаяния, чем предвиделось, и очень много порядочности, которая попыталась еще раз оправдать революцию, народ взял на себя отчасти ответственность за эту политическую обстановку и признал эту форму государственности, которую он своей волей установил ранее. Теперь народ увидел, что был предоставлен сам себе, но он хотел сохранить хотя бы одну возможность наполнить жизнью пустоту, которая являлась ничем, смертью. Символом этой последней надежды для него стала республика.
Признание республики не имеет никакого отношения к демократии. Народ совершенно уверен, что если «эта» вновь станет в Германии «иной», то это произойдет благодаря «отдельным личностям», которые укажут направление массам и подскажут, как ее «изменить». Если бы народ увидел эту новую личность, если бы он был убежден, что она является именно таковой, если бы доверял кому-то из вождей, проживающих в стране, то он бы с радостью освободившейся нации подчинился этому руководству, послав к черту всех демократических и социал-демократических партийных лидеров, которых он давно подозревал в бессилии и корыстолюбии. Подозревал более чем давно. Однако народ не видит такой личности. Он чувствует себя покинутым и лишенным всяких надежд. Он смотрит и соглашается, что должно было быть хорошо, а стало совсем плохо. Он смотрит и соглашается, что 9 ноября 1918 года не было выходом. Но не было ли 9 ноября, возможно, обходным маневром, дабы прикрыть вещи, которых нельзя было добиться в Германии иным способом. И народ стремится, по крайней мере, закончить идти по этому пути, который был республиканским, но для народа он еще являлся и демократическим. В той бесперспективности, которая окружает нас, республика являлась для народа гарантией, но она не вселяла в души никакой уверенности. Народ полагал, что это была единственная гарантия, которая у него осталась. Впрочем, она не обещала ему внешнеполитического спасения, но оставляла народу хотя бы видимость внутриполитической свободы. Народ полагал, что она являлась предварительным условием, дабы нация заявила о своих правах, победила и, наконец, утвердилась в мире. Она является для народа оболочкой, которая однажды может наполниться совершенно другим содержанием. Каким? Мы сегодня еще не знаем. Народ полагал, что пока мы должны довольствоваться тем, что по ряду причин невозможно изменить. А пока в Германии возможна лишь оболочка, которую мы называем республикой.
Но это вовсе не исключало возможности, что народ однажды мог потребовать вещей, которые были бы вполне республиканскими и в то же время недемократическими. Он мог выступить против демократии в рамках республики.
Демократию определяет вовсе не форма государства, а степень участия народа в государственных делах.
Но с этим участием народ обманули. Больше чем когда-либо. Не смотря на все преобразования. И в этом кроется различие между республикой и демократией.
Если мы отказываемся от незначительной партии, которая называет себя демократической, и если мы не принимаем в расчет ту массовую поддержку, которой демократия обладает в социализме, то появляются персоны, которые провозглашают себя «демократами», на деле извлекая политическую выгоду из нашего крушения. Подобные типы имеются во всех партиях, которые не только согласно своему духу следуют демократическим путем, но в которых есть хоть какие-то либерально-демократические элементы. Это те, которые благодаря революции забрались на вершину и не только в политическом смысле. Мы подразумеваем под ними и новых богатеев, и расторопных партийцев, и парламентариев-оппортунистов, и партийных вождей, и публицистов. Это те, кто доволен настоящим. Самые бесполезные среди них даже теперь стремятся наслаждаться своей бесславной радостью. Делают это они настолько убого и безобразно, насколько это вообще возможно. Даже после окончания войны они продолжают думать, что Германия — это огромная и свободная империя. Они были готовы отказаться от чего угодно, но только не от собственных удовольствий. Они зарабатывают честные деньги, которые печатает демократическое государство. И они стремятся к его сохранению не потому, что они почитают демократические идеи, а потому, что они обязаны ему своим положением.
Напротив, в народе, как в консервативных кругах, так и пролетарских массах, растет негодование, которое очень скоро будет обращено против демократии, которой будет поставлено в вину наши национальные и социальные бедствия. Негодование, которое сможет положить конец демократическим оправданиям и начать все сначала. Но возможность начать все сначала является смутной и сомнительной. Вполне естественно, что молодежь чутьем догадалась, насколько демократия оскорбляет национальный гений. Дух молодежи жаждет чего-то необычного, и это также является ее привилегий. Она почувствовала банальность демократии, которая является еще более характерной, нежели ее продажность. И она судит ее восторженно-строго. Но даже там, где отрицают национальный гений, где отдают предпочтение нездоровому духу революции и где при все том кроется другая сила нашего народа, в рабочем классе, разочарованном революцией, набирает обороты обратное движение, которое отчетливо ориентировано против демократии. Пролетарские массы являются социалистическими, но не демократическими. Они являются таковыми даже тогда, когда все больше и больше трактуют социализм как демократию. Они подразумевают отнюдь не имеющуюся у нас демократию, а что-то новое, другое, далекое, грядущее и, возможно, никогда не достижимое. То же самое происходит в «народе», который является многослойной массой, которую нельзя охватить ни по партийному признаку, ни по возрастному, ни классовому, ни сословному, ни профессиональному. В ней росло пресыщение демократическими институтами, что сразу же отражалось на настроениях в стране. Сначала появилось ощущение провала, которое человек ощущает, когда при свете дня рассматривает то, что натворил ночью.
Конечно, излишне сравнивать, чем мы были до 1914 года и чем являемся после 1918 года. Эти запоздалые, слишком очевидные, эти совершенно полярные сравнения были вызваны мелочностью, которая не спрашивает о причинах и, более того, диктуется экономическими, а не политическими соображениями. И все же вслед за этими сравнительными соображениями назревает вопрос о смысле большого переживания, которое вопрошает не только о жизненных условиях и экономических отношения, но и о чести, позиции и положении нации. Теперь немецкий народ учится, хотя и очень медленно, но все-таки учится находить взаимосвязи в участи, которая была ему уготована. Он учится презирать другие народы, которые были демократическими, но в то же время предали немецкую демократию. Политические воззрения, которые были получены таким способом, вели к национальному самовосприятию. И на уровне этого самовосприятия народ давал себе отчет в той демократии, которая была его формой государства.