Миф о вечной империи и Третий рейх
Шрифт:
Весьма соответствовал материалистической точке зрения, которая в марксизме выразилась в материалистическом восприятии истории, тот факт, что очень долго скрывалось, что машины изначально были изобретением людей, что машине предшествовали технические изобретения, которые основывались на радости от процесса познания, применения и использования законов природы.
Маркс игнорировал то, что люди первоначально пытались при помощи машин решить собственные проблемы, технические проблемы, которые придавали идее облик вне зависимости от того, приносил ли новый способ производства выгоду фабриканту, могли ли впоследствии дать новые изобретения блага работодателю или рабочим, или им вместе. Но это соответствовало агитационным потребностям марксизма, когда предприятие и предпринимательство истолковывались ложно, когда преднамеренно их поводы истолковывали с капиталистических, а не с промышленных позиций. Тот же самый марксизм не считался с возникновением капиталистического способа производства как следствием проблемы перенаселенности страны. Пожалуй, он не мог понять взглядов предприимчивого человека, который понял демографическое значение масс, в коих он сам по себе внезапно увидел феномен. Марксизм не видел, что фабриканты создавали свои фабрики в момент наивысшей
Маркс, который всегда оценивал динамику предприятия лишь с точки зрения пролетариата, даже не пытался постичь психологию предпринимателя. Он стремился к тому, чтобы объяснить предприятие как-то иначе, чем материальным феноменом, например при помощи психологических качеств: инициативы, энергичности, хозяйственного воображения. Вместо этого он довольствовался шаблонами, которые больше напоминали грубую и саркастическую карикатуру на предпринимателя, изображавшую его рабовладельцем. Это было равной степени жестоко и банально, но подобное представление находило отклик у масс. Марксизм не мог сказать пролетариату, что машины и фабрики благодаря продукции как товару приобретают определенный экономический смысл, но в то же время они обладают более значительной и глубокой демографической сутью, которая позволяет индустриальным способом использовать человеческие силы и помогать им с социальной точки зрения. Он не мог согласиться, что добавленная стоимость — это стоимость, выражение силы реализации, которая предстает в изобретенных машинах и созданных фабриках, которая превращается посредством тех же предприятий в капитал и расширение предприятий. Он не мог признать по своим доктринерским, а также агитаторским соображениям, что не имеется никакого абсолютного соотношения между стоимостью предприятия и добавленной стоимостью, так же, как его не было между величиной издержек и стоимостным эффектом, или же между товарным балансом и платежным балансом, или тот факт, что в экфномической сфере, как нигде, множество иррациональных предпосылок. Поэтому марксизм никогда не исследовал отношение, существовавшее между стоимостью предприятия и добавленной стоимостью; он вообще скрывал, что подобное соотношение существует. Пожалуй, он делал различия между постоянным капиталом, который шел на эксплуатацию предприятия, машин, фабричных сооружений, приобретение сырья, и переменным капиталом, который шел на выдачу заработной платы. Но он оценивал эту разницу снизу, с позиций рабочего, а не сверху, с позиций управления хозяйством. Он исходил из того, что добавленная стоимость — это стоимость эксплуатации. Эксплуатация была для него аксиомой, не требующей доказательств. Он не мог позволить возникнуть мысли, что пролетариат сопереживает добавленной стоимости, которую он сопроизвел. Он не мог сказать массам, что добавленная стоимость не является выражением стоимости, которой лишают пролетария, но выражением той стоимости, которая больше не причитается за его работу. Он не мог согласиться, что эквивалентом, за который рабочий принимал собственный труд, являлась другая работа — труд работников умственного труда, изобретателя и фабриканта, инженера и руководителя предприятия, мелких и крупных предпринимателей, которые дали рабочим возможность превратить их труд в стоимость. Причем вопрос о том, хорошо или плохо, достойно или недостойно, справедливо или несправедливо живет пролетариат, он оставлял за собой. Этот вопрос, с которого только начинается социальная проблема, является отнюдь не вопросом распределения добавленной стоимости, а вопросом участия в стоимости предприятия. И мы считаем, что именно с него должен начинаться социализм, так как социалистический принцип предполагает давать каждому свое.
В особенности твердо Маркс придерживался взгляда на добавленную стоимость, которую он во всей полноте требовал для пролетариата, и исходя из которого он уверял класс, что предприятие принадлежит ему, как будто бы массы изобрели машины, позволившие создать фабрики и расширить производство. Его социальное мышление, которое не имело никаких демографических оснований, считало «накопление» собственности более важным процессом, нежели аккумуляцию людей, которые собирались на принадлежащих предпринимателям фабриках и обслуживали там машины. Там же, где он все-таки говорил о «перенаселенности», он хотел подразумевать ее лишь в «отношении безотлагательных потребностей по использованию капитала». Во всех вопросах он исходил лишь из материи и видел только «расширение капитала», которое он затем приравнивал к «расширению пролетариата». И даже Энгельс, который исходил скорее из человека, в своем изучении родового уложения выдвигал не самые оригинальные идеи. Однако все-таки он выдвигал интересные мысли о проблеме происхождения, когда говорил о том, что под материальным влиянием (это он позаимствовал у Маркса) возникало «излишнее население» как продукт «излишнего человеческого труда», которому он затем приписывал «совершенствование машинного оборудования».
Он исходил из того, что «внедрение и расширение машинного оборудования» оказывали непосредственное влияние на «вытеснение миллионов ремесленников несколькими станками». И он полагал, что мог установить, как «улучшение машинного оборудования» непосредственно вело «к большему и большему вытеснению рабочих, трудившихся на них».
Вместе с тем он выявил противоречие: изобретения, которые изначально должны были сэкономить человеческие силы, в конечном счете привели к скоплению человеческих ресурсов, и именно они создали массы, затем превратив их в пролетариев. Но не смог разрешить этого противоречия. Он также обошел стороной тот момент, что уже изначально имелось достаточное количество излишних и вытесненных людей. Он мог лишь увидеть исходный пункт, который находился в пространстве, откуда появились эти лишние люди. Он всегда видел лишь, что они искали место, где могли найти работу, где они могли осесть. А когда им не предоставлялось случая найти работу, то они пополняли «резервную индустриальную армию». Энгельс не отдавал себе отчета в том, что он наблюдал позднюю стадию капиталистического способа производства, и судил о ней, принимая во внимание, особенные английские условия.
Он принимал преходящие явления за общие признаки и не замечал, что проходил мимо решения демографической проблемы, которую он случайно затрагивал в этом месте, но так как он исходил с позиций классовой борьбы, то не был в состоянии ее решить, В конце концов Энгельс использовал эти наблюдения как свой вклад в теорию обнищания, чья несостоятельность должна была выявиться очень скоро. А также несостоятельность теории крушений, подтверждение которой марксизм предсказывал на ближайшей практике. Ее несостоятельность проявилась уже в формулировке, которую дал ей Энгельс, так как он думал более живо и наглядно, чем оперирующий рационалистическими категориями Маркс. Энгельс также говорил о «кризисах». Он говорил об «анархии продукции». Он говорил о «столкновении и ошибочном круговороте» капиталистической продукции. Но в действительности имелся инициативно понятый капитализм, который брал курс не на крушение, а на сплочение. Уже накануне мировой войны он искал пути стабилизации через картели, тресты и концерны. А после мировой войны он воспринял мысль о хозяйственных районах и экономических провинциях, чтобы при их помощи создавать основы плановой экономики.
Но Маркс и марксисты не предвидели подобного развития событий. Социалисты скорее представляли сферу своей компетенции аутсайдерам столетия, которые могли сформировать мысли об экономике, кои они сами не были в состоянии выдвинуть. Они предоставили ее таким людям, как Лист или Константин Франц, которые мыслили категориями политической экономики, и, наконец, тому же Ницше, который сначала ввел в оборот слово «мировая экономика», а затем увидел «перспективу» «неизбежно предстоящего экономического администрирования Земли». Энгельс лишь изредка говорил о «потребности расширения», сам того не подозревая, что приближался к империалистической проблеме, которую социализм всегда из партийно-политических соображений оппозиционной тактики отвергал как политический вопрос. Хотя если бы социализм встал на демографические принципы, то понял бы, что самую социальную из всех проблем нельзя было решить силами одного класса, а лишь стараниями всей нации, живущей на этой земле. Теперь Энгельс стал тем социалистом, на которого социализм указывает с особой гордостью, так как тот обладал не только политическими и историческими знаниями, но и стратегическим талантом! Но даже Энгельс был не в состоянии поменять фундамент классовой борьбы на всемирно-политическое основание. Он оставался сыном торговца из «маленькой Германии», где он родился. Он не воспринял подобно Листу мировоззренческие взгляды в Америке, которые он затем принес в Европу и Германию. Он жил в представлениях о классе, которые воспринял из Англии прошлого столетия, полагая, что в состоянии отстоять позицию манчестерской школы и преодолеть антиманчестерские взгляды. Он пал жертвой идеи фикс о «капиталистическом способе производства», которая всегда трактовала экономику при помощи товаров, но не при помощи людей и уж тем более нации.
Есть что-нибудь удивительное в том, что социализм, который никогда не думал о внешней политике, а только о внутренней политике, которую сводил к партийной политике, был снесен великим кризисом мировой войны, которая противоречила всем марксистским установкам? Есть ли что-то удивительное в том, что социализм, который ожидал, согласно своим излюбленным постулатам, краха капиталистической экономики, пережил день ее триумфа в странах-победительницах, и ее день ее крушения в побежденных странах, причем эти процессы были вызваны не экономическими, а политическими причинами? Есть ли что-то удивительное в том, что программа Интернационала села на мель в пункте о национальности, которая отрицалась подписавшими коммунистический манифест, и преднамеренно игнорировалась их последователями в Германии?
До сих пор еще над массами властвуют слова Маркса: «Освобождение рабочего класса является делом самого рабочего класса». Но массы ошибаются. Ужасная действительность гораздо сильнее этих лукавых слов. Теперь пролетариат испытал на своей шкуре, что есть не только угнетенные классы, но и понял в душе, что есть угнетенные нации. И здесь нельзя скрыть вопрос, который возникает сам собой, может ли восстание масс, которое последовало за войной и свержением монархии, стать третьим народным движением? Может быть, пролетариат сможет обрести избавление только в национально-освободительной борьбе, в единстве с нацией, которой принадлежит?
Маркс настойчиво требовал, чтобы рабочий класс освободил сам себя. Мы полагаем, что только народ может избавить сам себя. И настойчиво задаем вопрос: а может ли рабочий класс вообще освободить сам себя?
Марксизм прошел мимо происхождения пролетариата, мимо его социологии, мимо его социальной психологии. Если мы хотим ответить на этот вопрос, то мы должны дать себе отчет о его психологии.
Кто такой пролетарий в лоне нации?
И что является пролетарским?
Пролетарием является тот, кто хочет быть пролетарием.
Ни машина, ни механизация труда, ни зависимость заработной платы от капиталистического способа производства не делают человека пролетарием. Таковым его делает пролетарское сознание.
Это было на собрании в 1919-м пробном революционном году. В оправдание революции и ее перспектив один пролетарий констатировал, что в Германии пролетариев имеется гораздо больше, чем это было принято считать. Он провозглашал, что девяносто человек из ста у нас являлись пролетариями. Другой революционер парировал: «Но они не хотят ими быть!» Собрание выразило единодушное одобрение обоим определениям. Оно, пожалуй, почувствовало противоречие, но не смогло осмыслить его до конца. И все же это противоречие содержится в судьбе пролетарского движения. Это противоречие указывает, где заканчивается притягательная сила движения. Она заканчивает на человеке, который больше не чувствует себя пролетарием и хочет быть кем-то другим. И этот человек своим бытием отвечает на вопросы: что есть пролетарское? И что есть не пролетарское?