Миграции

Клех Игорь Юрьевич

Макс Фриш — писатель действительно крупный, через многое прошедший, драматичный, но не деструктивный. Когда он стучит безостановочно по клавишам пишмашинки, дымя неизменной трубкой, то напоминает фабрику, вырабатывающую ценности, какие ни за какие деньги не купишь. Однако покупают. Потому что все в этом мире имеет свою цену.

5. Игривые строчки

Я узнавал здесь не только запахи, но и города, их застройку. Отдельные дома и целые кварталы возводились по планам таких же итальянских второразрядных архитекторов, что работали в городах Галиции и Закарпатья: Цюрих походил на Львов, а Люцерн на Ужгород — те же примерно масштаб, рельеф. Только отяжелено было все здесь — немецким вкусом, там — избыточной барочностью. Цюрих в плане походит на штаны, разложенные сушиться на берегах Цюрихского озера, ширинкой которых является вытекающая из озера река Лиммат с застежками мостов.

Люцерн в десять раз меньше и потому похож не на штаны, а на шорты и знаменит роскошными задниками из заснеженных Пилата и Риги. Еще он славен своими деревянными крытыми мостами (давно уже копиями — давние сгнили или сгорели), но более всего меня взволновало сужение реки Рейс между ними, у мельничной запруды: могучая горная речка вздувается стекловидным бугром в месте слива и затем бежит, вспениваясь бурунами и толкаясь о каменный берег, посреди старинного города! И, конечно, поражают воображение в Саду глетчеров циклопические ступы с каменными шарами, выточенные в скале тающими ледниковыми водами, — безлюдные технологии безразличной природы. А в остальном — туристский городок (пиктограммы на улицах для иностранных пешеходов: берегите сумки и кошельки!) с богатой историей и достопримечательностями (сейчас еще и с лучшим, как уверяют, концертным залом в Европе), на который съезжаются посмотреть и откуда разъезжаются отдыхать на побережье и в горах вокруг Фирвальдштеттского озера. Несколько колесных пароходов постройки 1901 года являются гордостью люцернского пароходства и флагманами флотилии, им присвоены имена «лесных» кантонов. Где туризм, там и толпы. Уже в апреле наталкиваешься на них повсюду в выходные дни: автобусы со всех концов Западной Европы, экскурсоводы-пастухи и отары туристов.

Стоп! А где же тогда волки? И кто волки? Может, они скрываются под овечьими шкурами? Или прячутся, словно в узоре головоломки, как туристические фирмы, стригущие овец? Однако волки не стригут, а режут. Тогда, может, волки вообще временно отсутствуют? Они точно должны где-то быть, но до поры спрятаны. Как волк Фенрир, пообрывавший все цепи и до конца времен посаженный сидеть на сверхпрочную цепь, выкованную цвергами из шелеста кошачьих шагов, волос женской бороды, корней гор, рыбьего дыхания, птичьей слюны и медвежьих жил. Обещано, что в конце концов он порвет и эту, после чего проглотит солнце. Но пока вот оно — светит, греет, когда тучами не закрыто, танцует в такт со всем мирозданием. Первый часовщик, наверное, должен был быть перед тем звездочетом. Видал я в Люцерне деревянные часы, вырезанные пятьсот лет назад, ходят: маятник в одну сторону, глаза на циферблате в другую — вправо, влево, вправо, влево. Чей портрет? Не знаю.

Но что в Швейцарии действительно надежно спрятано, так это секс. Одни лишь намеки по телевизору и в Сети. Интенсивную половую жизнь ведут только нырки да утки, весь апрель беспрестанно выяснявшие отношения на воде под моим окном, очень ролевое поведение. Обычно селезень считается красавцем, но в этот раз меня поразила неброская красота утки — приглушенная и уравновешенная пестрота, как у одетой со вкусом буржуазной женщины. Нырки куда более импульсивны — от ухажеров отбоя нету, партнеры их отгоняют, глаз да глаз за ними нужен, весь световой день надо быть на взводе. Отогнав очередного претендента, самец приподымается на воде и хлопает крыльями, ему вторит самочка — правда, не с таким энтузиазмом, как он, — тем подтверждая верность своему избраннику и защитнику. Однажды меня рассмешил дерзкий преследователь одинокой, но строптивой самочки. Отвергнутый в очередной раз, обескураженный и обозленный, он собрался было в сердцах нырнуть, но лишь на миг окунул голову — чтоб остудить ее! — отряхнулся и вновь бросился в погоню.

Совершенно озадачила меня сексуальная жизнь мидий. Разложив лакомство на блюде и развернув непристойного вида мантии моллюсков, я с изумлением обнаружил, что часть из них отрастила какие-то темно-бурые членики, которые я с отвращением повырывал и только после этого приступил к трапезе. Скучно, должно быть, им на дне в темнице створок, не пообщаешься, вот и развивают двуполость в себе. А так вкусные — с привкусом сваренного вкрутую яичного желтка. Волнующее блюдо.

Одиночество способствует развитию сластолюбия. Я попытался даже приготовить артишок, грубые лепестки которого мне так и не удалось размягчить. Пришлось разобрать его по частям, макая в подливу, обсосать мякоть и выкинуть. Мои знакомые, сами некогда пытавшиеся приготовить артишок, удовлетворенно потешались надо мной. Кулинарные шовинисты!

Не то лангуст — это сало морей с рачьим привкусом, могущее составить конкуренцию семге самого нежного засола! Пока его прозрачное мясо таяло у меня во рту и смывалось в пищевод пенистой волной пива (об охлажденном белом вине я не позаботился), я понял, почему самые крупные киты питаются планктоном: потому, наверное, что вкуснее планктона нет ничего на свете! При своих размерах, позволяющих закусить любым другим живым существом, они выбрали криль и планктон — питательный бульон без костей, который, только откинь челюсть, сам плывет тебе в рот. Кайфовщики! (Хочется думать, что они добрые, оттого что большие. Как и травоядные слоны, достаточно миролюбивые и боящиеся только укротителей и злых мышей, выгрызающих норы в их мягких пружинящих подошвах, — ведь слоны, как известно, ходят на цыпочках.)

Помню, как свело у меня челюсти, когда я впервые запустил зубы в цельный кусок пармезана, более всего напоминавший слоистой структурой, запахом и видом мозольную пятку, — так это оказалось вкусно! У каждого гастронома свой чемпионский пьедестал в каждой категории. Сыры на нем я бы расположил так: на первом месте все рокфоры (Франция), на втором кусковой — ни в коем случае не тертый! — пармезан (Италия), на третьем грюйер (Швейцария), а малую бронзовую медаль делили бы у меня швейцарский же эмменталер с гуцульской овечьей брынзой. Лидера отечественных сыроедов, вялый и безвкусный сыр «российский», я бы к соревнованиям вообще не допустил.

Хотя вкусы меняются. Есть тут одна закавыка: кухня — полноправный и неотъемлемый элемент культур. Если в философии Гегель — то в музыке Бах и Бетховен (и никакого ситара!), и, будь добр, лопай сосиски с пивом. И напротив, если ситар — тогда «Ригведа» с «Махабхаратой», жуй стебли и трескай рис с карри. И т. д.

Вот я и думаю — уж не католик ли я, вправду? Ну или экуменист и постыдный эклектик? Вот вернусь домой — первым делом томленых щей из квашеной капусты с солеными опятами и сметаной потребую, разваристой картошки с маслицем и пряной селедкой и жгучий украинский красный борщ сварю. Здесь же я в гостях, некогда этим заниматься. Ем что дают и на что сам случайно или из любопытства набреду. Чтоб не отвлекаться особо и чтоб мозги работали.

6. Господин Розенкранц жив!

— Так он жив?! — воскликнул я, получив сообщение, что меня будет встречать на вокзале в Люцерне г-н Розенкранц, и он же обещает к моему приезду загрузить холодильник в Хаус-ам-Зее под завязку провизией.

Вот так фокус — вопреки королевскому приказу в подмененном Гамлетом письме и тому, что описано драматургами Шекспиром и, несколько подробнее, Томом Стоппардом! Так, значит, он пережил королей и принцев, переселился в демократическую республику на юге, где от него никто больше не требует участия в дворцовых интригах, предательства и казни друзей. Как выяснилось, ныне он преподает историю в самой большой люцернской гимназии и возглавляет общественный совет, распоряжающийся Домиком-на-Озере, куда приглашаются поработать в основном люди, пишущие на немецком языке.

В некотором смысле я также оказался выписан из Москвы (кому-то здесь понравился мой рассказ, опубликованный в «Нойе Цюрхер Цайтунг») как весьма дорогостоящая литературная машина — сенсорно-дескриптивный прибор, способный запечатлеть окружающее и по прошествии срока выдать если не портрет, то серию словесных эскизов и набросков со швейцарскими видами. По договоренности с «du» мне было необходимо и достаточно представить по возвращении пять страниц произвольного текста. Но можно ли целый месяц весьма интенсивной жизни и целую страну — пусть даже такую небольшую, пусть даже только немецкую ее часть — втиснуть в 9 тысяч знаков на пяти страницах?! Во-первых, мои литературные способности для этого слишком скромны. Во-вторых, я жадный, и мне жалко не поделиться с читателем тем, что непроизвольно накопилось у меня за месяц (ведь в Швейцарии мной писался совсем другой текст — об очень далекой и давно не существующей жизни).