Миграции

Клех Игорь Юрьевич

Но я знал, что приблизительно так и будет, еще когда только готовился к поездке. Для начала перечитал «Люцерн» Толстого, но уже не как «литературу», а как документ. В Люцерне сверил впечатления (ксерокопия рассказа была у меня с собой, отель «Швейцергоф» на месте — сто пятьдесят лет назад в одном из его окон можно было увидеть скуластую, еще безбородую физиономию будущего классика) — получилось занятно. Фактически, невзирая на могучую — обостренную Кавказом и до нервных корней обожженую Севастополем — интуицию природы у русского графа, рассказ этот «о справедливости», точнее, о несправедливости, единственном, что по-настоящему его пробирало. И здесь — держитесь, хозяева жизни и устроители люцернского променада по перепланированной набережной, англичане (победители, с которыми он воевал, глаза в глаза, всего два года назад!), — ужо достанется вам на орехи! Граф, нервный, как Достоевский, берет за ноги бедного и униженного итальянского музыканта (вполне, впрочем, довольного своей жизнью) и начинает охаживать им все мироздание, как дубиной. Много же увидел наш писатель в Швейцарии, есть от чего оттолкнуться.

Затем я поискал в дневниках Кафки и нашел описание его путешествия с Максом Бродом в 1911 году — Цюрих, Люцерн, записки юноши. Только через год бессонной угарной ночью он напишет свой первый настоящий рассказ. Однако, поднявшись на Риги (о чем отдельно), я оказался сражен совершенно «кафкианским» внешним видом стоящего на вершине горы отеля «Риги-Кульм» — не с него ли, подставленного всем ветрам, с крошечными амбразурами окон, унылого и мрачного, как казарма, «срисовал» Кафка свой Замок? У меня нет сомнений, что вид этого здания если и не явился для Кафки визионерским ключом, то во всяком случае вошел в состав его будущего «Замка».

И Толстой, и Кафка, и французы — от Гюго до Доде — поднимались на Риги, вид с которой был разрекламирован «Бедекером» еще в XIX веке. Над чем вдоволь поиздевался в фельетонной манере в своей книге «Пешком по Европе» Марк Твен, именно благодаря этому совершенно культовый в этой части Швейцарии писатель. В течение месяца видя эту гору в своем окне, мог ли я не попытаться подняться на нее, как только погода даст мне такой шанс? Конечно же, не пешком — под самый отель «Риги-Кульм» проложена еще в позапрошлом уже веке колея зубчатой железной дороги. От погоды зависело почти все, поскольку Риги — это Фудзи наоборот: смотреть надо не на нее, а с нее — на все Альпы и цепь озер, обступающих ее со всех сторон. А если дождь, да со снегом, да облачность, да туман? Любимцем богов надо быть (и заплатить за номер в отеле), чтобы увидеть оттуда расхваливаемый «Бедекером» на все лады приличный восход солнца. Врет «Бедекер» — закаты в горах на порядок живописнее восходов, но это мое личное мнение, а возможно, и нестыковка цивилизаций. В Швейцарии в порядке вещей позвонить по телефону уже в полвосьмого утра (к чему не могут привыкнуть даже немцы). Я развеселил и одновременно огорчил Розенкранца, сообщив ему, что дома, если кто позвонит мне до одиннадцати утра, тот мой личный враг и что я не один такой в Москве.

Он сказал:

— Но, Игор-р, вы же теряете таким образом лучшее время суток — утро!

Я знаю, да что поделаешь — жизнь такая. Мы еще и водку пьем, а не пиво, сухое вино, рюмку «кирша» или граппы с кофе и опять пиво (хотя и такое случается, только не рюмку тогда уж, а стакан). Я тот еще, кто выпивает по утрам на могиле Джойса, всякий раз как оказывается в Цюрихе. Теперь там похоронен еще и Канетти.

7. Риги-Кульм

Ничего более вдохновляющего я не переживал еще в новом тысячелетии. Поскольку поездка предстояла не самая дешевая, «стрелять» надо было, как арбалетчик Вильгельм Телль, — один раз и наверняка. Дело осложнялось погодой: за две предшествующие недели я не видел из своего окна Риги целиком ни разу — гора показывала мне то подол, то коленку, то на полчаса вершину, — сплошная облачность и дождь, сменяющий снег. Пилат вообще окутался густым туманом и в нем отсиживался почти до самого моего отъезда.

Когда оставались уже считанные дни, ангелы наконец вняли моим просьбам и придержали на полдня тучи, оставив дымку, — не вмешиваться же им было в климатические условия для того только, чтоб я мог взглянуть свысока, как сукин сын, на мироздание — возможно, любимое детище Творца. И я рискнул. Не деньгами — это пустяки. Обмануться в ожиданиях не хотелось — увидеть не дальше собственного носа и скисшим вернуться домой. Это как в любви: если не сложилось вначале, то и все идет наперекосяк — не тогда, не с той и тем, не так. План у меня был готов — я загодя изучил сайт люцернского пароходства, расписания и карты, положил в сумку видеокамеру, фотоаппарат, свитер, фляжку и после ланча тронул в Люцерн. Через полчаса я плыл на пароходе по горному озеру — что само по себе было уже достаточно впечатляюще и воодушевляло меня, хотя дымка не собиралась рассеиваться. Пилат сидел, как бука, в своем облаке и едва угадывался, своего домика по пути туда я просто не увидел. Проход между горами становился все уже. Люди высаживались на пристанях. Менее чем с десятком человек через пятьдесят минут я сошел в Фитцнау — «цуг» уже дожидался прибывших.

И понеслось — я успел только купить билет, сесть в первый из двух вагончиков, поезд тут же тронулся, въехал на пригорок, и как только через минуту стал круто карабкаться в гору (между рельсов проложена стальная лесенка для зубьев его шестеренки), я немедленно позабыл обо всем на свете. Дальнейшее описание я вынужден опустить, чтобы не девальвировать слов. Путь наверх, как и спуск затем вниз, «забрал» меня настолько, что я потом анализировал, в чем же дело? То же самое ведь можно увидеть с самолета, из кабинки фуникулера, поднимаясь пешком или съезжая на лыжах. Но сочетание архаичной железной дороги с горой потрясало все мое естество — за полчаса упорного и неспешного пути поезд поднимается почти на полтора километра в высоту, так что закладывает уши и приходится сглатывать слюну. Время останавливается, движется только поезд.

Большая часть пассажиров вышла по пути на каких-то игрушечных станцийках, иногда просто микроскопических помостах на сваях с деревянной будкой. Некоторые заходили, проезжали одну-две остановки и также высаживались, лица их были то ли отрешенные, то ли скучающие. И я понял, что это богатые люди, и они здесь живут — то есть отдыхают от мира, оставленного внизу. К их жилью — небольшим отелям, коттеджам, домикам, бревенчатым избам — проложены узкие тропки посреди глубоких сугробов, над которыми плывут только их головы и плечи. Это был настолько отдельный мир, что я не уверен, что эти люди, попадавшие иногда в кадр, остались на моих пленках. По-настоящему мы бы должны были быть прозрачны друг для друга. И хотя — теоретически — они могли разориться и обнищать, я мог разбогатеть (скажем, снять гостиничный номер на сутки или двое), богатство продолжало оставаться вопросом не денег, а состояния: твердого, жидкого или газообразного. Такие видения даоса. Однако, спустившись, я переоценил задним числом не саму книгу, но образ Волшебной горы у Томаса Манна. Я понял, что кого-то это магическое видение горы способно околдовать не меньше, чем меня мой вгрызающийся в гору зубчатый поезд.

Мне не повезло в этот день с дымкой, не повезло взобраться на смотровую башню на вершине Риги, откуда и открывается знаменитый вид, но одновременно невероятно повезло, что до открытия туристического сезона еще оставалось дней десять. Не то я бы только и делал, что натыкался по всем сторонам света, куда ни пойди, на группы пялящихся и фотографирующихся туристов с энергично лопочущими на всех существующих языках экскурсоводами (у японцев и американцев особенно популярны туры типа «Швейцария за три дня») и где-нибудь уже тихо блевал в уголке, подыхая от мизантропии и злясь на себя.

Сейчас же прибыли только дикари-одиночки и несколько пар, почти сразу же рассеявшиеся. Железнодорожник показал мне едва освещенный туннель, я поднялся лифтом в отель «Риги-Кульм», прошел по цепи почти пустых ресторанов, толкнул дверь и оказался в снегу. От отеля расходились какие-то путаные тропы, по одной из которых я и стал подниматься, поленившись натягивать свитер и скользя в легких туфлях на кожаной подошве. Единственный раз мне могли пригодиться здесь солнцезащитные очки, и я их позабыл взять с собой.

На самом верху я встретил молодого американца с рюкзачком за спиной, крепившего лыжи на ногах. Он сказал, что башня со смотровой площадкой, кажется, закрыта — поскольку она обледенела и забираться на нее теперь очень опасно. Ограждение ушло под снег, кое-где только чернели пунктиром верхние перила, и к башне на самом деле не вело ни единого следа. Я с изумлением посмотрел на американца — он говорил об опасности, стоя на вытоптанном пятачке снега, где и происходил наш разговор, в двух шагах от километрового обрыва, — я с опаской подошел к краю и заглянул вниз, на дне его поблескивали, будто потеки остывающего олова, воды озера. Все было затянуто дымкой, далеко внизу огибал утес стрекочущий белый самолетик. Мое изумление сменялось любопытством: неужели этот предостерегавший меня безумец ринется сейчас на своих лыжах куда-то вниз, словно Бонд — Джеймс Бонд. Может, это мне все здесь кажется крутизной, а он досконально знает все трассы спусков, но, обернувшись, я увидел его осторожно ступающим по снегу уже в полусотне метров от пятачка. Между нами торчал превышающий рост человека деревянный заснеженный крест. Может, я не разглядел, ослепленный снегом, и на ногах у него были эскимосские лыжи? Или же все это было какой-то шуткой в духе кастанедовского Дона Хуана?