Михаил Орлов

Бондаренко Александр Юльевич

Хотя командование полка и получило замечание от Константина Павловича — но только за некоторые нарушения, допущенные при организации похорон злосчастного ротмистра Шеншина…

Порой дрались просто от скуки, из желания пощекотать себе нервы. Подобных забияк, не без успеха искавших повода для дуэли, называли французским словом bretteur, вошедшим потом и в русский язык, как бретёр. Пожалуй, наиболее известным из таких личностей в Кавалергардском полку был поручик Михаил Лунин — брат погибшего при Аустерлице корнета. Быть может, именно это его и ожесточило?

Однажды — разумеется, из-за какого-то пустяка, тому есть как минимум две версии — Лунин вызвал на поединок Алексея Орлова. К тому времени старший брат Михаила, отличившийся при Аустерлице, где он получил золотую саблю «За храбрость», перешёл штабс-ротмистром лейб-гвардии в Конный полк, составлявший с Кавалергардским одну бригаду, а потому их офицеры общались между собой довольно часто.

«Первый выстрел был Орлова, который сорвал у Лунина левый эполет. Лунин сначала хотел было также целить не для шутки, но потом сказал: “Ведь Алексей Фёдорович такой добрый человек, что жаль его”, — и выстрелил на воздух. Орлов обиделся и снова стал целить; Лунин кричал ему: “Вы опять не попадёте в меня, если будете так целиться. Правее, немного пониже! Право, дадите промах! Не так! Не так!” Орлов выстрелил, пуля пробила шляпу Лунина. “Ведь я говорил вам, — воскликнул Лунин, смеясь, — что вы промахнётесь! А я всё-таки не хочу стрелять в вас!” И он выстрелил на воздух. Орлов, рассерженный, хотел, чтобы снова заряжали, но их разняли. Позже Михаил Фёдорович Орлов часто говорил Лунину: “Я вам обязан жизнью брата…”»^{94}.

Если бы выстрел Лунина оказался роковым и Алексей Орлов отправился к праотцам, то судьба нашего героя впоследствии оказалась бы совершенно иной… Но кто тогда мог об этом догадываться?

«Наша жизнь была более казарменного, нежели столично-светской… Ежедневно манежные учения, частые эскадронные, изредка полковые смотры, вахтпарады, маленький отдых бессемейной жизни; гулянье по набережной или бульвару от 3-х до 4-х часов; общей ватагой обед в трактире, всегда орошённый через край вином, не выходя, однако ж, из приличия; также ватагой или порознь по борделям, опять ватагой в театр, на вечер к Левенвольду или к Феденьке Уварову [71] … а тут спор о былом, спор о предстоящем, но спор без брани, а просто беседа. Едко разбирались вопросы, факты минувшие, предстоящие, жизнь наша дневная с впечатлениями каждого, общий приговор о лучшей красавице; а при этой дружеской беседе поливался пунш, немного загрузнели головою — и по домам…» ^{95} — так описывал князь Волконский бытие своих товарищей, кавалергардских офицеров.

71

Фёдор Семёнович Уваров 3-й (1786–1845) — поручик, штабс-ротмистр (1808); брат министра просвещения С.С. Уварова; генерал-майор (1817).

Однако последующие исследователи трактовали происходившие события несколько по-иному — в соответствии с духом своего времени. Рассказывая об этом периоде, биограф Орлова Л.Я. Павлова пишет:

«Новое поражение заставило молодых офицеров Кавалергардского полка, которые и раньше живо интересовались политическими проблемами, серьёзно задуматься над будущим страны.

М.Ф. Орлов организовал кружок офицеров-патриотов, среди которых были С. Волконский, М. Лунин, П. Лопухин, П. Киселёв, Ф. Уваров, Д. Бутурлин, П. Билибин, А. Меншиков. Впоследствии Волконский, Лунин, Лопухин и Орлов стали декабристами, Киселёв, Меншиков и Бутурлин занимали высокие военные и гражданские посты»^{96}.

Не совсем понятно, правда, при чём тут гвардейский артиллерист светлейший князь Меншиков, ставший впоследствии адмиралом, и кто такой Билибин? Но все остальные — кавалергардские офицеры, из которых один только Михаил Лунин не выслужил генеральских эполетов. Однако мы бы не рисковали называть их каким-то «кружком», да ещё и «организованным Орловым». Просто, как пишет князь Волконский, Кавалергардский полк был как бы разделён на два «отдела»: «бонтонный» — то есть хорошего тона, и «мовежанрский» — то есть, так скажем, противоположного направления, где господа офицеры предпочитали разврат и умеренное пьянство вышеописанному времяпрепровождению — с театром и дружескими беседами. Про существование каких-либо «кружков» мемуарист не пишет ничего.

Ведь если бы нечто подобное было, то Сергей Григорьевич рассказал бы обязательно. А так, в очередной раз обращаясь к образу своего однополчанина, друга и родственника, к тому времени — давно уже ушедшего, он ограничивается многозначительной, но абсолютно неконкретной характеристикой: «Вместе с тем он в кругу петербургского общества приобрёл уважение, уже тогда стал во главе и мыслящей и светской молодёжи»^{97}. Звучит, конечно, хорошо и красиво — вот только что это значит? Коим образом он мог «стать во главе»? В качестве кого?

Как вспоминал Волконский, в тесной офицерской компании обсуждались самые разные темы — а потому и не удивительно, что 25 августа 1808 года поручик Орлов (в чин этот Михаил был произведён недавней весной, 27 апреля) выступил перед сослуживцами с «Прожектом постановления» — трактатом о неустройствах в земле Русской, а также о том, что следовало бы сделать государю и его правительству, дабы, в конце концов, навести в империи порядок…

«Автор проекта… заклинает царя “предупредить страшную и неизбежную катастрофу, грозящую отечеству в лице как его вождя, так и последнего из подданных”. С восхищением автор вспоминает первое время царствования Александра, когда “блестящая будущность открывалась взорам всей нации”, и самыми чёрными красками рисует политическое положение, в котором оказалась Россия к 1808 году… нерешительные и несогласованные полумеры во внутреннем управлении, полный разброд в рядах министров: рядом с дельными людьми — “олицетворения глупости, неспособности, неопытности, стяжательства, честолюбия, безнравственности…”, засилие бюрократической касты, составленной из иностранцев и “людей самых подлых классов”, невежественные и корыстолюбивые губернаторы, расстроенные и неразумно растрачиваемые финансы, армия и флот, не имеющие признанных вождей и необходимого оснащения…»^{98}

Признаем, что «картинка» нарисована достаточно типическая для России — на разные времена…

Однако Орлов хотел — ни больше ни меньше! — передать свой меморандум Александру I. Что ж, если Орловы могли менять царей на российском престоле, то уж давать монархам советы — им сам Бог велел!

Полковые товарищи Михаила подобное намерение не одобрили и дружно отсоветовали поручику «высовываться» со своей инициативой. Хотя сам «Прожект» офицеры слушали с интересом и соглашались с его положениями, уверяя, что все они готовы подписаться под этими строками, но лишь при условии, если после того Орлов запрячет этот меморандум куда-нибудь подальше… Не то чтобы боялись, а просто сознавали, что это не их дело — мол, на то есть старшие, при больших чинах, которым и решать. Внутренние неустройства заботили гвардейское офицерство гораздо меньше, нежели дела «международного плана». Недаром писал тот же Волконский: «Одним я теперь горжусь былым временем — это общий порыв молодёжи всех слоев желать отомстить французам за стыдное поражение наше под Аустерлицем и Фридляндом»^{99}.

Как свидетельствовал поэт-партизан Денис Давыдов, служивший в Кавалергардском полку до Орлова, а потом переведённый в армейские гусары за дерзкие стихи, «ненависть французов к русским и русских к французам началась именно с этой эпохи»^{100} — то есть с Австрийской и Прусской кампаний…

Через несколько лет ненависть эта выплеснется на полях Отечественной войны. Пока же для гвардейских офицеров главным её объектом стал официальный представитель Франции в Петербурге дивизионный генерал маркиз Арман Огюстен Луи де Коленкур, герцог Виченский. Кстати, к России и русским он относился с большим уважением, но… Многие кавалергарды демонстративно перестали бывать в домах, куда был вхож французский посланник, и игнорировали приглашения на балы во французское посольство — несмотря на то, что Александр I требовал, чтобы русские гвардейцы там бывали. Государь требовал — а значит, составлялись списки тех, кто был обязан пойти на бал, чтобы обеспечить «представительство», однако офицеры это требование не выполняли — и кое-кто даже отсидел под арестом за подобную «демонстрацию».

Если для одних бал ассоциировался «с первым выходом в свет Наташи Ростовой», то для других являлся выполнением досадной служебной обязанности…

Переходили кавалергарды и к «активным действиям». Всем в столице было известно, что в недавно приобретённой резиденции французского посла — на Дворцовой набережной, на полпути от Зимнего до Мраморного дворца, — в угловой гостиной висел портрет Наполеона, а под ним стояло кресло наподобие трона. Никакой иной обстановки в этой комнате не было. Кавалергардские офицеры сочли это «обидой народности». А потому выбрали зимнюю ночку потемнее и поненастнее и, промчавшись на санях мимо посольства, побили зеркальные стёкла этой комнаты припасёнными булыжниками… Скандал! Но кто знал его героев? За такое ведь можно было и «под красную шапку» угодить — то есть быть разжалованными в солдаты. Потому про то знали одни лишь участники, из которых нам известен только князь Волконский, но они, разумеется, молчали…