Михаил Орлов
Шрифт:
Удивляться особенно нечему: у Александра Павловича не было ни русской крови (бабушка — принцесса Ангальт-Цербстская, дедушка — принц Голштинский, мама — из Вюртемберга), ни, что гораздо страшнее, русского воспитания, ибо всемогущая бабушка доверила формирование личности будущего российского императора швейцарцу Фредерику Лагарпу. Тогдашняя Швейцария с современной сравниться не могла, а потому Александра I воспитывали на мудростях французских энциклопедистов и «местечковых» швейцарских ценностях.
Так что вполне закономерно, что после победы над Наполеоном русский царь решил облагодетельствовать вновь приобретённую Польшу, совершенно не задумываясь над тем, не оскорбит ли это его исконных подданных.
И вот — некоторые заметки достаточно объективных французских историков:
«Польские войска в походе 1814 года упорно шли под знамёнами Наполеона. Во время измены Мармона во всём его корпусе только поляки сохранили верность императору…
Александр I всё чаще и чаще выказывал знаки уважения к польским войскам… Генералу Домбровскому [155] , главе и вдохновителю знаменитых “легионов”, просившему разрешения вернуться в Польшу с уцелевшим остатком этих удальцов, он ответил, что они вступят туда одновременно с русскими войсками. Их главнокомандующим он назначил своего брата Константина. Этому последнему русский император приказал представить себе в Сен-Дени депутацию, посланную от 12 польских генералов и 600 польских офицеров. Александр удовлетворил все их ходатайства: создание “армии Варшавского герцогства”; сохранение каждым полком своего мундира и наименования; сохранение за каждым военнослужащим его чина; помощь деньгами, припасами и фуражом…
155
Ян Хенрик Домбровский (1755–1816) — дивизионный генерал; в 1806 году получил задание формировать польские войска «Великой армии»; после образования Царства Польского в 1815 году — генерал от кавалерии.
Уже давали себя чувствовать те препятствия, которые предвидел царь: ревнивое беспокойство держав, противодействие барона Штейна [156] и всей немецкой национальной партии, недовольство русских, которые не могли простить полякам сожжение Смоленска и Москвы и негодование при мысли о возвращении их наследственному врагу Литвы и Западной Украины и о восстановлении Польши на фланге Российской империи, да при том ещё Польши автономной, с конституционным устройством, в то время как победители по-прежнему останутся под властью самодержавия…» {245}
156
Генрих Фридрих Карл фон Штейн (1757–1831) — барон, прусский государственный деятель, в 1812 году был политическим советником Александра I.
В общем-то тут всё сказано и особенно разъяснять позицию нашего героя не надо. Единственное, что стоит объяснить, так это упомянутый им Литовский корпус. Берём «Сытинскую», как называют её историки, «Военную энциклопедию»:
«Литовский отдельный корпус, был сформирован 1 июля 1817 г. первоначально из пехотных дивизий — 27-ой (полки: Брестский, Белостокский, Литовский и Виленский пехотные, 47-й и 48-й егерские), 28-ой (бывшей 4-ой, полки: Волынский, Минский, Подольский и Житомирский пехотные, 49-й и 50-й егерские) и 29-ой артиллерийской бригады. В течение того же года в состав корпуса были включены полки лейб-гвардии Литовский, Волынский (пешие. — А. Б.), Подольский кирасирский и уланский Цесаревича Константина Павловича, Польский, 1-й и 2-й Литовские гренадерские и Литовский карабинерный…» Далее следует достаточно продолжительный список частей, постепенно включавшихся в состав корпуса. А вот на что следует обратить особое внимание: «Только гвардейские части Литовского корпуса состояли из русских, прочие же комплектовались из поляков и литовцев»{246}. Заметим, что в 1831 году, во время Польского восстания, всё это обернулось большой кровью: польская армия, вымуштрованная цесаревичем Константином, оказалась достаточно серьёзной боевой силой…
«Польский вопрос» здорово подорвал авторитет императора Александра Павловича в русском обществе, государь это знал, и знание это не добавляло ему любви к его подданным. Так что совсем не случайно, что на этом вопросе фактически сломалась блистательная карьера генерала Орлова.
В своих показаниях он сообщал о том довольно уклончиво:
«Государь изволил отправиться в Вену, и вскоре разнеслись слухи о восстановлении Польши. Сия весть горестно меня поразила, ибо я всегда почитал, что сие восстановление будет истинным несчастием для России. Я тогда же написал почтительное, но, по моему мнению, довольно сильное письмо к его императорскому величеству. Но сие письмо, известное генерал-адъютанту Васильчикову, у меня пропало ещё не совсем доконченным, и сведение об оном, дошедши до государя, он долго изволил на меня гневаться»{247}.
В Русском биографическом словаре ситуация представлена так:
«В 1817 году, когда в русском обществе стали распространяться упорные слухи о том, что император, симпатизировавший полякам, думает присоединить к Польше Литву и другие западнорусские области, Орлов составил записку, род протеста, против конституционных польских учреждений, которую намерен был представить Государю. Ему удалось заполучить для этого адреса подписи нескольких генералов и сановников, также задумавших изменить намерения императора. Но Александр I, заранее извещённый о предприятии Орлова, пригласил его к себе и потребовал у него составленную им записку. Орлов, видя, что его дело приняло дурной оборот, и не желая выдавать соучастников, отказался отдать эту записку, чем вызвал неудовольствие императора; вскоре состоялось Высочайшее повеление об удалении Орлова в Киев, с назначением начальником штаба 4-го пехотного корпуса, которым командовал в то время генерал Н.Н. Раевский»{248}.
Так Александр I терял по-настоящему преданных и верных ему людей… Что он на этом выиграл? Непонятно…
Можно понять, что недовольных политикой государя было предостаточно.
«Я вернулся на родину в конце 1816 года. Толчок, данный умам только что происшедшими событиями, или скорее возбуждение, ими произведённое, были очевидны. Именно с момента возвращения русских армий в свою страну либеральные идеи, как говорили тогда, начали распространяться в России. Кроме регулярных войск, большие массы народного ополчения также видели заграничные страны: эти ополченцы всех рангов, переходя границу, возвращались к своим очагам и рассказывали о том, что они видели в Европе. Сами события говорили громче, чем любой человеческий голос. Это была настоящая пропаганда.
Это новое настроение умов сказывалось преимущественно в тех местах, где были сосредоточены войска, особенно же в С.-Петербурге, деловом центре, включавшем многочисленные гарнизоны из отборных войск… Я слышал, как люди, возвращавшиеся в С.-Петербург после нескольких лет отсутствия, выражали своё изумление при виде перемены, происшедшей во всём укладе жизни, в речах и даже поступках молодёжи этой столицы: она как будто пробудилась к новой жизни, вдохновляясь всем, что было самого благородного и чистого в нравственной и политической атмосфере. Особенно гвардейские офицеры обращали на себя внимание свободой своих суждений и смелостью, с которой они высказывали их, весьма мало заботясь о том, говорили ли они в публичном месте или в частной гостиной, слушали ли их сторонники, или противники их воззрений. Никто не думал о шпионах, которые в ту эпоху были почти неизвестны»{249}.
Неудивительно — это было вполне в духе времени, — что в России, и прежде всего в Петербурге, стали возникать разного рода тайные общества. Наибольшей известностью в то время пользовался Союз спасения, как обычно называли Общество истинных и верных сынов Отечества, образованный гвардейскими офицерами 9 февраля 1816 года. Замысел его создания принадлежал Александру Муравьеву, ставшему к тому времени полковником Гвардейского Генерального штаба.
В весьма объёмистой «записке», адресованной из камеры Петропавловской крепости императору Николаю I, Орлов так охарактеризовал это общество:
«Я узнал, что образовалось общество молодых людей, большей частью гвардейских офицеров, которые также были в восторге от успехов Туген-Бунда и работали в том же направлении. Я сблизился с ними, но в общество не вступил. Один лишь Новиков установил со мной связь. Он был одним из организаторов… Их устав, который я, впрочем, прочитал только несколько лет спустя, был скопирован с устава Туген-Бунда. Все филантропические и либеральные взгляды, изложенные в нём, представляли набор неудобоваримых фраз, которые трудно было читать и ещё труднее понять. Это было нечто тяжёлое, скучное, не возбуждающее работу ума… Молодые люди, входившие в общество, называвшееся “Союзом благоденствия”, руководствовались тогда исключительно либеральными идеями, в которых не было ещё ничего революционного. Кроме того, они считали себя большой силой, и это убеждение делало их очень активными…»{250}