Михаил Орлов
Шрифт:
Глубочайшая тишина наблюдаема в классе. Смотритель по известному знаку вывешивает литеры. Помощники повторяют и также вывешивают каждый ту же букву у своей линейки, все воспитанники пишут оную на песке, после чего каждый помощник идёт перед своим столом и поправляет написанную литеру. Тут делается по знаку помощника на каждом столе перемещение с места на место, т. е. те, которые лучше писали, берут и высшее место…
Успех совершенно оправдал принятые труды для сего опыта. По прошествии четырёх недель из числа 40 воспитанников 24 выучили весьма твёрдо читать всю азбуку…»{260}
И так далее. Специально подробно цитируем данный текст, чтобы показать, что вопрос образования солдатских детей — то есть, в перспективе, нижних чинов — весьма заботил высшее военное руководство. Ведь Закревский занимал немалую должность.
В марте 1818 года Орлов даже обратился в своё — точнее, в Парижское — «Общество начального обучения» с отчётом о своей просветительской деятельности и с просьбой о поддержке…
Через год Киевская ланкастерская школа насчитывала до 600 учащихся, а ещё год спустя — более 800. Кантонисты не просто овладевали начатками грамоты, но и изучали грамматику русского языка, катехизис, священную историю… В 1820 году в школе вообще оказалось свыше 1800 учеников — в неё стали присылать кантонистов из других корпусов, выпускники обучали своих сотоварищей в Москве, Могилёве, Херсоне.
Орлов прекрасно понимал ту перспективу, которую потом блистательно сформулирует поэт-декабрист Александр Одоевский, корнет лейб-гвардии Конного полка: «И просвещённый наш народ / Сберётся под святое знамя…» Да и солдат, в конце концов, должен был, как завешал великий Суворов, «знать свой манёвр». А что там узнаешь, ежели ты человек неграмотный и тёмный? Одни лишь ружейные «артикулы» [163] да маршировки медленным шагом по плацу…
Вот почему Михаил стремился идти как можно далее в деле народного — в данном случае солдатского — образования. Свидетельством тому хранящийся в Рукописном отделе Института русской литературы РАН, известного как Пушкинский Дом, черновик письма Орлова графу Аракчееву, помеченный апрелем 1824 года. В то время фаворит Александра I, знаменитый «Сила Андреич», был главным начальником Отдельного корпуса военных поселений.
163
То есть упражнения с оружием.
В письме своём опальный уже генерал Орлов писал:
«Граф Алексей Андреевич
Вашему Сиятельству известно, что когда угодно было Его И.В. отозвать меня от места начальника штаба 4. пех. корпуса, определить на другое, я жертвовал на 10 лет моим Генераль Майорскимъ [164] жалованием для учреждения учительской школы, составленной из 30 воспитанников при военно-сиротском отделении с тем, что буду вносить ежегодно сию сумму и тогда, когда обстоятельства вынудят меня оставить службу.
164
Так в тексте.
Желание моё состояло в том, чтобы дать средство Киевскому военно-сиротскому отделению, о котором я имел так много попечения, не искать на стороне дурных и ненадёжных учителей, но собственными своими воспитанниками достичь до совершенного устройства. Для сего я просил, чтоб лучшие ученики учительской школы, учреждённой на моём иждивении, были определяемы учителями в Киевское военно-сиротское отделение, предоставляя местному начальству как сей выбор, так и распределение прочих по разным родам службы. Себе же другого права не оставлял, как надсмотр и поверка пожертвованной суммы.
Государь Император благоволил приказать Его Сиятельству кн. Волконскому известить меня о Высочайшем Его благоволении.
Сия учительская школа возымела законное существование с 1-го Сентября 1820 года.
С оного же числа по 1-е Генваря поступило в оную от меня 7644 руб. 65 коп.
Из сей суммы по 4-е число Апреля 1824 года издержано по разным приказаниям местного начальства и по надобностям школы 7365 руб. 313/4 коп.
С начала существования оной школы воспитывалось в ней 83 человека…»{261}
На том мы пока и оборвём цитату, чтобы возвратиться к этому документу гораздо позднее. В данном конкретном случае для нас важна просветительская работа Михаила Фёдоровича, для которой он не жалел не только времени, но и личных своих средств. Ну как тут не повторить про присущее его характеру счастливое сочетание горячего рвения и твёрдой основательности?
С февраля 1818 года вдруг все в России заговорили об истории своего Отечества. Словно очнувшись от долгого сна, россияне узнали, что Родина их началась не с эпохи Великого Петра или времён смутно известного Иоанна Грозного. Даже самые образованные люди не переставали удивляться и находить массу совершенно неизвестной для себя информации, раскрывая «Историю государства Российского» Николая Михайловича Карамзина. В свет вышли сразу восемь томов «Истории» — плод напряжённой и кропотливой работы знаменитого писателя, ставшего «последним русским летописцем». Во всех домах читали Карамзина — многим это было безумно интересно, другие понимали, что не прочитать было бы неприлично, — и потому буквально все разговоры велись о делах минувших дней. Русское общество, в большинстве своём приуготовленное небывалым подъёмом патриотизма в Двенадцатом году, не могло теперь не воспылать интересом к собственным истокам…
О подвижническом труде Николая Михайловича прекрасно знали в «Арзамасе», члены которого, в отличие от «шишковистов-беседовцев», принадлежали к лагерю «карамзинистов». Покидая Петербург, Орлов просил друзей переслать ему книги, так что сразу по выходе «Истории» он стал обладателем восьми заветных томов, стоивших необычайно дорого — 50 рублей. Михаил с головой ушёл в чтение, а вечерами, которые обыкновенно проводил у Раевских, обсуждал прочитанное с Екатериной.
В первый день он был в восторге и переполнен впечатлениями: как много интереснейших материалов собрал Карамзин, рассказывая о первобытном состоянии славянских племён, какие любопытные подробности выискал! Однако уже на второй день Орлов помрачнел.
«Послушайте, — говорил он Раевской, — что пишет достопочтенный Николай Михайлович: “Начало российской истории представляет нам удивительный и едва ли не беспримерный в летописях случай. Славяне добровольно уничтожают своё древнее народное правление и требуют государей от варягов, которые были их неприятелями. Везде меч сильных или хитрость честолюбивых вводили самовластие…” Как можно! — Михаил отложил книгу в сторону. — Ещё свеж в памяти нашей пример, когда народ российский с гневом отвернулся от Наполеона, обещавшего мужику освобождение от крепости! Но этот самый мужик предпочёл идти в отряд к Денису и встречать непрошеных “освободителей” вилами да рогатиной! Нет чтобы народ наш обратился к своим врагам с такой просьбой — подобного и быть не может! Это противоречит русской натуре. Да и мыслимо ли, чтобы древние племена российские вдруг враз объединились под чуждым владычеством, и сразу же Россия вышла в разряд великих держав?»
Генерал перевёл дыхание, отёр платком свой высокий лоб. Екатерина сидела молча, чуть склонив голову в знак согласия.
«Вослед за великим вашим пращуром, — продолжал Михаил, одушевлённый поддержкой правнучки Ломоносова, — не верю я, что Русь обязана своим величием чужестранному государю. Только истинно народное правление могло образовать славное наше Отечество! И оно одно — разумеется, в ином совершенно качестве — вернёт стране нашей выдающееся положение в Европе и в мире!»
Тут Орлов понял, что наговорил лишнего, и, пробормотав: «Здесь вижу я труд мастеровитого литератора, но не вдохновенного историка…», замолчал. Достаточно хорошо зная Михаила, можно догадаться, что он не ограничился разговорами с близкими ему людьми. В июле 1818 года он писал Вяземскому: