Михаил Задорнов
Шрифт:
Государство — это та поголовная глупость, которая тут же бросается в глаза, когда прилетаешь из-за границы. Глуп милиционер, набранный по лимиту. Глуп таксист, который сломя голову гонит из аэропорта в город. За тридцать минут он три раза обогнал один и тот же спокойно катящийся «Мерседес». Глупа песня, несущаяся из его исковерканного, как и дорога, магнитофона. В глупых газетах пусты, как грузовики на тех же дорогах, речи депутатов.
Дома глупы выключатели с веревочками, за которые восемь раз дернешь — один раз зажжется, а два — оборвется.
Из окна виден уже
Государство — это плакаты, лозунги, план, соцобязательства. Это футбольное поле школьного двора, заасфальтированное под пионерские линейки. Грязные шприцы в районных поликлиниках, нянечки в заношенных халатах. Бумажки, в которые заворачивают пирожки на вокзалах. Окна поездов, из которых дует. Чай с содой. Печенье с известью. Стюардесса с таким выражением лица, будто летит в Америку без права выхода из самолета. Разведенный цемент. Озверевшие от грязного бензина машины. Пассажирские автобусы с истекшим сроком годности. Развалившаяся птицеферма. Теплица с разбитыми стеклами. Радиоактивные грибы. Склады в церквах. Парки над утрамбованными кладбищами. Чернобыль. Проданная часть тайги.
Государство — это отрепетированное «ура!».
Государство — это то, от чего нет защиты ни у кого. То, чего боятся даже руководители, создавшие это государство.
Государство — это не демократия, а демократизация. Это нелитература, неживопись, несалют. Это названные по-новому, но обшарпанные по-старому улицы. Развалившиеся предприятия, переименованные в ассоциации. Жулики с визитными карточками президентов совместных предприятий. Законы, исключающие друг друга. Прогрессивные налоги, исключающие прогресс. Прибалтийская борьба бессовестности с безграмотностью. Депутаты, прозевавшие урожай за сведением счетов друг с другом. Глава правительства, удивляющийся по телевизору масштабам разрухи в стране. Демократы, отобравшие у консерваторов власть вместе с привилегиями.
Государство — это единственно верный «плакат» в метро: «Выхода нет».
Государство — это закрома родины.
Это постоянная попытка разрушить черепичную крышу, веру в школьный двор, в руки отца, в салют, в могилу Неизвестного солдата, в Бородино, в Куликово поле…
Государство — это солнечная дорожка на отравленной индустриализацией воде Рижского залива…
Поэтому, когда колеса самолета касаются земли, даже у тех, кто радуется возвращению на родину, — грустные глаза от предстоящей встречи с нашим государством.
Конечно, среди читателей найдутся такие, которые скажут: «Больно умный нашелся! Как будто у них нет недостатков. Вот и оставался бы там, коли ему так не нравится наше государство».
Они будут не правы. Мне не «не нравится» наше государство. Я его ненавижу. Потому что люблю свою родину. Наша родина всегда была душой нашего народа. Государство — его клеткой.
Безусловно, на Западе есть недостатки. И немало. Но мне неинтересно было писать о них. Потому что все эти недостатки есть и у нас. А хотелось написать о том, чего у нас нет. Чтобы приблизить то время, когда
Сошлось!
За два дня до моего отлета в Америку мне позвонил из Нью-Йорка друг юности. В отличие от многих наших эмигрантов, за долгие годы эмиграции Юра заамериканился настолько, что даже опытные западные бизнесмены уже не угадывали в нем бывшего русского.
Юра живет не просто западной — я бы сказал, утонченно-западной жизнью. Поэтому ему порой не хватает простейших земных удовольствий и чувств, которыми он был ранен в нашем общем детстве.
— Привези пару веничков для бани, — попросил он.
— Что-что?
— Два-три веничка, свежих. Для русской бани.
— Ты шутишь? Пойди и нарви березовых веток в Центральном парке рядом с твоим домом.
— Нет. Хочется настоящих. С родины. К тому же здесь нарвешь — в тюрьму попадешь.
Юра построил в загородном доме именно русскую баню. Потому что после финской бани, к коим привыкли все западники, лучше чувствовало себя тело, а после русской — душа. Как будто попарили и ее.
Американцам-аборигенам очень понравилась Юрина баня. Несмотря на разный уровень получаемой в месяц прибыли, под веником они становились равными.
Проблема же оставалась в вениках. Вообще патриоты американского образа жизни уверяют, что в Америке можно купить все. Неправда. Я спрашивал в супермаркетах граненый стакан. Не было. Даже не слышали.
Я по-дружески проникся просьбой, положил в «дипломат» два веника, тепленные у «Сандунов», и, не предполагая еще, что ждет меня впереди, поехал в Шереметьево.
Таможенник не узнал меня. Такое, кстати, бывает довольно часто. Начал пытать заученными вопросами:
— Наркотики есть? Драгоценности? Антиквариат? Что везете запрещенного?
От последнего вопроса я даже улыбнулся. Я имел право себе это позволить, потому что, во-первых, не вез ничего запретного. Во-вторых, даже если бы я вез, неужели я бы добровольно ему в этом признался?
— Скажите, а кто-нибудь вам отвечает, что он везет что-то запретное? — спросил я у таможенника не без лукавства.
Такой вопрос показался ему большой дерзостью. Он внимательно посмотрел на меня глазами-рентгенами. Похоже, мое лицо показалось ему подозрительно знакомым. Прищурился.
— Вы не шутите на границе, а лучше откройте «дипломат».
Я открыл. Такого поворота событий он явно не ожидал. Правда, и я до этого момента не подумал о том, какой эффект могут произвести два веника в «дипломате». Судя по всему, таможенник много повидал на своей службе. Но чтобы человек летел в Америку с вениками для бани?!
Он долго смотрел на них, словно прокручивал в голове варианты: что бы это могло означать? Что кроется в самих вениках? Потом задал самый глупый вопрос, какой я слышал в своей жизни: