Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения
Шрифт:
о да детка… давай!
И потом, второй волной, песней на «бис», еще когда не улеглись овации в ее душе и пальцы не перестали дрожать – телефон снова запел воздушным солнечным ветром и ерзнул еще раз:
когда я буду петь ночные алмазы поднимешся на сцену
Она сидела за столиком, смотрела на море. Телефон потом еще долго ерзал и пиликал чужими, ненужными сообщениями – родители, сестры – их тексты читались как фоновый шум, как переговоры по рации, которые слушаешь, когда едешь в такси, – к ней лично не имеющими никакого отношения
Когда опустились сумерки и по небу зашагали молочно-белые лучи, а музыка волнами заурчала, колыхая собравшуюся обгоревшую на солнце толпу в шортах и купальниках, Русланочка вернулась в гостиницу, еще раз приняла душ, еще раз натерлась маслом. Музыка, словно завинчиваясь спиралью, чувственным водоворотом несла всех к горловине этой ночи.
Тем временем, накупавшись и назагоравшись, довольная собой и своей жизнью, а также начавшимся отпуском, под сценой в виде яйца танцевала Инна Кривуца – бывший доктор-отоларинголог, пережившая болезненное расставание с мужчиной и сияющая какой-то особенной хищной красотой освободившейся умной женщины.
– Ненавижу старых пердунов… этот был последним! – пьяно растягивая слова, говорила она на ухо своей подруге, с которой они вдвоем – красивые, в белых шортах и завязанных под грудью рубашках, – на красном джипе совершили спонтанный бросок из Киева в Поповку.
– Какое охренительное количество симпатичных молодых людей тут находится, и плевать, что бедные… – отвечала подруга.
– Я понимаю эту девочку, которая лечилась у меня зимой… – сказала Инна, глядя на сцену, – ради этого пацанчика она пожертвовала голосом и вообще чуть не умерла.
– Ради вон того?
– Да, с его фоткой она не расставалась даже в реанимации.
Подруга перестала танцевать, пристально рассматривая юношу за диджейским пультом:
– Ну ничего так… я ее в чем-то понимаю. Хорошенький.
– Я тоже так считаю, – и, раскинув руки, посетительница хореографической студии и уроков пластической драмы, уверенная в себе и разнеженная мужским вниманием, Инна стала выгибаться и приседать, пристально глядя на диджея.
– Эээй! Меня возьми! Нас возьми! – визжала подруга.
Инна продолжала извиваться.
Внезапно воцарилась тишина, толпа замерла в ожидании. И тут глухим галопом зазвучали первые ноты главной песни того лета:
Ночные алмазы рассыпала грустьТебе будет больно ну и пустьРади этой ночи ты будешь сверкатьНочными алмазами звезд за сто двадцать пятьУдаров в минутуСто двадцать пять минут с тобой буду я…– Вааааау! – визжала Инна и протягивала руки.
– Возьми нааааас! – визжала подруга.
DJ Prinz давно заметил их и теперь стоял, вполголоса подпевая своей фонограмме, любуясь.
Когда его помощники вытягивали Инну на сцену, он не видел, как, проталкиваясь через толпу, пьяно шатаясь, к нему пробирается вчерашняя странная девушка с симптомами наркотического опьянения. И – как будто совсем не в себе – толкает людей и падает, цепляясь за их одежду, ловит ртом воздух, пытаясь встать, не может скоординировать движения, снова падает.
– Ночная колдунья?.. это ты, детка? – спросил он у темноволосой грациозной Инны, отмечая, что в девушках и женщинах ему больше всего нравится поясничный прогиб, вот то самое место, где оттопыренный задок отделяется тканью джинсов или купальных трусиков. Она легонько потерлась головой о его плечо, большие серебряные серьги, как полумесяцы, смутно напомнили о той далекой витачивской весне, сумасшедшем дне рождения, сутолоке и ужасе больничных приключений.
– Да, это я… мой принц, – скалясь и запрокидывая голову, ответила Инна.
– Я так долго ждал тебя.
– Ох, молодой человек… не брешите! – засмеялась Инна и обняла его за талию, пританцовывая в такт музыке.
– Сто двадцать пять… – запел в микрофон DJ Prinz, другой рукой обнимая ее за талию.
– Сто двадцать пять по пять! – запела ему в ухо Инна.
Потом их видели шустро спрыгивающими со сцены и после короткой остановки возле барной стойки – удаляющихся по мощенной плитами дорожке в сторону дальнего пляжа, где уже стояла пришвартованная яхта. Волосы у Инны после наращивания, даже собранные в высокий хвост на затылке, волнами падали почти до поясницы. Одной рукой Димон обнимал ее за талию, в другой болталась бутылка дорогого шампанского.
Русланочка, задыхаясь, борясь с накатывающей тошнотой, увязая острыми каблуками в песке, бежала за ними вдоль забора, от бокового входа. Юбка специально купленного для этого дня платья – длинного, чем-то похожего на венчальное, разлетающегося полупрозрачным перламутровым шифоном, – теперь страшно мешала, путалась в ногах. Небо кружилось и то наваливалось, придавливая, то стремительно улетало, словно выпущенное из рогатки.
Тихонько заурчал мотор, яхта быстро отчалила, и вскоре в морской смолистой черноте едва угадывался белый силуэт, неожиданно чем-то напомнивший козлиный череп со светящимся глазом.
Русланочка села на песок у берега. Звезды качались в такт волнам.
Потом легла.
Яхта проплыла совсем немного и замерла, едва заметно серея – скорее всего, стали на якорь. Было даже слышно, как там играет музыка.
Русланочка сняла платье, путаясь в шифоне и задыхаясь от запаха особенного масла, купленного специально для этого дня. Сложила аккуратно. Отправила эсэмэску: «я люблю тебя, я плыву к тебе» – и нырнула в серебристую рябь.
В это время Димон выходил из гальюна и, пока Инна стояла на палубе, проверил телефон. Прочитав сообщение, раскинулся на диване и, вытянув ногу на столик, крикнул: «Рыбка моя… я жду!»
Что именно случилось с Русланочкой той ночью, никто точно не знает. Ее тело так и не нашли.
Ее одежда лежала на берегу до самого вечера. Спрятанный в одежде телефон пел неубедительным мужским баритоном отчаянные слова о любви, урчал и пиликал, но никто из праздношатающихся пляжников не обращал на него внимания.
«22 года… высший класс…» – написала кремовым атласно-розовым утром Инна, так и не ложившаяся спать, своей подруге.
Морской воздух на рассвете пахнет какой-то бормочущей хмельной тяжестью, и вода под персиково-розовым небом остается тревожно-серой, будто несет под собой укладывающуюся на дно дремлющую ночь.