Миллион миллионов, или За колёсиком

Анин Александр

При этом, что касается чувственной стороны их жизни, то она вся происходила на фоне взаимных рефлексий по поводу взаимных же измен. Но если Мария, по крайней мере, внешне, с юмором воспринимала отношения мужа с другими женщинами, то Мхов серьезно, пожалуй, даже больше чем нужно, переживал её встречи с чужими мужчинами.

Для него роскошное, чуть располневшее тело жены было средоточием болезненно-сладкого унижения, приторно-тягучей, как гречишный мёд, обиды, тёмного удовольствия от того, что его Машу хотят все и имеют многие. Это-то и были три составляющие особого чувства, испытываемого им по отношению к ней, чувства, у которого нет названия, и которым он был пригвождён к этой женщине.

Бывая с ней

в ресторанах, барах, ночных клубах, на отдыхе, то есть, в местах скопления охотящихся мужчин, Мхов то и дело ловил на Марии их откровенные взгляды, пытался угадать, чьи именно глаза сегодня ли, завтра увидят её спутанные волосы, разбросанные по влажным плечам, скачущие в такт животным движениям тяжелые груди с раздутыми бледно-розовыми ареолами.

Секс между собой у них бывал очень редко и случался только тогда, когда возникало совместное желание их собственной секретной игры. Это желание появлялось всегда неожиданно и всегда обоюдно. Оно было похоже на некое тайное ото всех чудо, которое головой было не понять.

Случалось, в какой-то момент (это могло быть где и когда угодно) глаза их сталкивались на одну самую крохотную молекулу времени, и что-то такое было в глазах, что оба они узнавали: настал их час. С этого момента все другие мужчины и женщины переставали существовать для них; начинались волшебные дни ухаживаний, мимолетных почти стыдливых поцелуев, нечаянных как бы пугливых соприкосновений, скоротечных пустячных обид, счастливых примирений, дарения цветов, подарков, романтических вечеров в самых шикарных ресторанах, телефонных звонков по сто раз на дню. И каждую минуту, каждый час нафантазированное расстояние между ними неумолимо сжималось под воздействием всё возрастающего желания, сумасшедшего хотения друг друга.

Они сдерживали себя до самого последнего момента, когда поздно вечером или ночью, приехав с очередного долгого ужина, они, дрожа от нетерпения, поднимались в ее спальню. Но и там всё происходило медленно, очень медленно, чтобы, не дай бог, ненароком не расплескать долго копившуюся радость.

Несколько часов изнурительных ласк — с дразнящим раздеванием, мучительным любованием и тем, что следовало за этим, когда каждый миллиметр их голых тел становился достоянием жадных языков, — доводили их обоих до любовного бешенства. И вот тогда им было достаточно очень медленного вхождения и нескольких сдержанных проникновений, чтобы Мхов вспыхнул внутри неё ослепительно белым светом, а Мария, закусив подушку, изогнулась в длинной-предлинной судороге, потом разом обмякла до состояния пластилина и впала в тихое неистовство, сопровождаемое безголосой истерикой и обильными слезами.

И когда после всего, придя в себя, вытерев слёзы, Мария крепко обнимала его, прижималась и шептала на ухо: «Любимый, ты лучший…» — Мхов точно знал, что она не врёт, что так оно и есть.

Наверное, их отношения нельзя было назвать любовью в привычном смысле, но Мхов был уверен, что это-то и есть любовь.

Всё очень запущенно, — говорит Данилов-Георгадзе, помешивая серебряной ложечкой в фигурной фарфоровой чашке. Он приехал, как обещал, в 9 вечера и два с лишним часа беседовал один на один с Алексеем в его комнате. Теперь врач пьёт чай за столом в гостиной. Он говорит. Сидящие напротив Мхов и Мария молча слушают.

— То, что рассказали мне вы, Кирилл Олегович, и то, как реагирует на это ваш сын, находится друг с другом в абсолютном противоречии. Алёша твёрдо стоит на том, что ничего из этого он не совершал. Собаку не убивал, на дороге не стоял, лаборанку кислотой не обливал и… то, что вы мне не рассказали, а он рассказал… дверь в сауну… поленом не припирал.

Мария краснеет, опускает глаза. Мхов безмятежно глядит прямо перед собой. Данилов-Георгадзе

достаёт из вместительного «луиветтоновского» саквояжа трубку, пробковую коробку с табаком, продолжает.

— Знаете, искусства отрицать очевидное — за очень редким исключением не существует. Любой нормальный человек, ребёнок особенно, отрицая очевидное, демонстрирует с десяток специфических реакций, которые даже не специалисту позволяют приблизительно понять, что он врёт. Специалисту — тем более. Но если человек, отрицая очевидное, не демонстрирует известных реакций, то возможны три варианта. Либо он по специальной методике натренирован. Либо он не врёт, а, значит, то, что кажется очевидным, на самом деле таковым не является. Либо — он сумасшедший… Не стану утомлять подробностями, но есть ряд психических заболеваний, при которых больной совершенно искренне убеждён, что именно его оценка и трактовка событий, каким бы бредом это не выглядело для окружающих, есть чистая, ничем не замутнённая правда. Так вот. Разговаривая с вашим сыном, упомянутых специфических реакций я не наблюдал.

Мария хлопает глазами, непонимающе смотрит на мужа. Мхов откидывается на спинку стула, выпрямляется, скрещивает руки на груди. Данилов-Георгадзе шумно прикуривает набитую трубку от длинной спички, пускает душистый дым в потолок.

— Я не утверждаю, что моё наблюдение стопроцентно верно. Знаете, всяко бывает, мир не без чудес. Возможно, при более детальном общении… С другой стороны, мой опыт… Короче говоря, предлагаю пока принять как версию то, что он, по той или иной причине, всё же упомянутых реакций (пых-пых) не демонстрирует. В таком случае, что из перечисленных трёх вариантов мы можем безоговорочно исключить? Только первый: понятно, что ваш сын спецприёмам сокрытия правды не обучался. Тогда одно из двух. Либо он действительно не врёт, а, следовательно, не причём. Либо он…

— Мария судорожно сплетает пальцы. Мхов скептически пожимает плечами. Данилов-Георгадзе сосредоточено разглядывает «джакоповское» клеймо на мундштуке своей трубки.

— Видите ли, поставить психиатрический диагноз по одной беседе, без специальных тестов в условиях стационара — невозможно. Да я и не психиатр. Не советую! — предупреждает он реплику Мхова, уже было открывшего рот. — Вот так сразу к психиатру — не советую. Любой психиатр ещё с ординатуры знает, что все без исключения люди — его клиенты. Поэтому там разговор короткий (пых-пых). Чуть что — лечить. А это, сами понимаете… Что касается предположения, что ваш сын на самом деле говорит правду…

Мария недоверчиво вздыхает. Мхов горько усмехается. Данилов-Георгадзе согласно кивает.

— …то об этом мы сейчас говорить не будем. Вообще для нас главное в первую очередь — не отыскать истину, а установить между вами и сыном утраченный контакт. Это в любом случае важно. Понимаете (пых-пых), для ребёнка общение с родителями — это как воздух. Воздух бывает чистым, и это хорошо. Бывает отравленным, тогда это плохо. Но в вашем случае воздуха нет вообще, и хуже этого не бывает… Короче, начать должны вы, Кирилл Олегович. Вызовите Алёшу на разговор, что называется, по душам. Разговор нужно построить по принципу качелей, вы всё время должны балансировать между «ты врёшь» и «я ошибаюсь». Чтобы, с одной стороны, снова не загнать его в тупик, а с другой — не оказаться без возможности манёвра самому. Основная ваша линия в этом разговоре — «я тебя понимаю, но и ты меня пойми». Внимательно выслушайте его, но добейтесь, чтобы и он выслушал ваши аргументы. Когда вы почувствуете, что Алёша готов смотреть на происходящее не только своими, но и вашими глазами (пых-пых), подведите его к тому, что налицо явная загадка, настоящий детектив. А дальше предложите взглянуть на всё это как бы со стороны и провести что-то вроде совместного расследования. Вы понимаете? Вовлеките его в игру!