Милюль
Шрифт:
– Ты не дерзи мне, девочка. Мне никто не дерзит.
Тут Милюль догнал другой голос. Совсем не холодный, но напротив, живой и взволнованный. Голос нянечки:
– Отпустите ребёнка, барыня! Не стыдно вам? Милюль! Милюль! Да не стойте столбом! Очнись, Милюль!
И следом незнакомый мужской голос произнёс:
– Дорогие дамы, прошу следовать за мной для получения ключа от каюты.
Милюль нашла себя стоящей на палубе. Увидела стену стеклянных окон, разделённых тонкими деревянными рамами. Дама в сиреневой шляпе, сопровождаемая неприметным господином и стюардом в бело-малиновой матроске, с малиновым помпоном на белом берете, удалялась к дубовым дверям. Такой же бело-малиновый стюард, как тот, торчал возле них.
– Что она с тобою сделала,
– Ничего – пожала плечами Милюль – я тоже иногда так делаю – и Милюль, сведя глаза к носу, высунула язык. Вся её мордашка при этом стала до такой степени глупой, что нянечка рассмеялась.
– Неужто эта дама вам язык показывала? – шёпотом спросила она.
– Да – ответила Милюль, осознавая, что она врёт и ей не стыдно от этого.
Сопровождаемые стюардом, они двинулись к открытым дубовым дверям кают высшего класса.
– Никогда, дитя моё, не делайте таких пакостей! Это низко и недостойно благородных дам. Если некоторые дамы одеты, как барыни, это ещё не значит, что они из приличного общества! Они хотят походить на русскую аристократию, потому что это теперь модно, но у них ничего не выходит и никогда не выйдет, сколько бы они не обезьянничали.
Последние предложения няня произнесла нарочито громко. Милюль даже удивилась неожиданной зычности нянечкиного голоса. Уже вступавшая в двери дама встала как вкопанная. Она медленно повернулась и взглянула на нянечку с таким страшным и болезненным гневом, будто у ней отняли все игрушки. Дама сделала к нянечке пару шагов и замерла, прямая и напряжённая. Было видно, что она борется с чувствами, мешающими ей подыскивать слова. Взгляд её метнулся к Милюль и опять устремился на нянечку. Та подобрала губки и приняла вид строгий и заранее готовый к оскорблениям. Дама спросила:
– Вы, милая, на меня науськиваете ребёнка?
– И не думала вовсе. С чего вы взяли? – ответила нянечка самым невинным тоном.
– Я найду средства сообщить родителям этой крошки, что вы её развращаете! – заявила дама – Надеюсь, они образованные люди и отреагируют на ваш классовый шовинизм.
– Что-с? – спросила нянечка.
– А то-с!.. – начала, было, дама, но Милюль перебила её:
– Не курите папирос! – продекламировала она и, вопреки нянечкиным наставлениям, показала даме язык. Дама вновь перевела взгляд на Милюль, но, глядя на неё своими страшными глазами, обратилась всё же к нянечке:
– Я также сообщу, что вы научили свою воспитанницу показывать язык. Вряд ли её родители одобрят такие манеры.
– Едва ли вам это удастся – смело заявила Милюль, глядя снизу вверх – вас дворник на порог не пустит.
Дама упёрла руки в колени, и её лицо снова оказалось на одном уровне с лицом Милюль. Опять её глаза впились в девочку, но на этот раз что-то изменилось. Милюль не чувствовала ни страха, ни того гипнотического морока, который случился с ней несколько минут назад. Очевидно, в её организме успел выработаться иммунитет к чужому космосу. С ней успели произойти какие-то незаметные, но очень ощутимые изменения. Милюль чувствовала защиту проснувшегося в ней и стремительно растущего гневного существа. Незримый демон, неаккуратно вызванный из неведомых глубин, расправлял крылья в пространстве её души, придавая сил и устойчивости. Казалось, дама поняла это. Заинтересованное удивление дёрнуло вверх её соболиные брови, приподняло ленивые веки на выпученных глазищах. Дама усмехнулась краешком рта и сказала Милюль:
– В ближайшие пятнадцать лет, милочка, вам положено держать ваше мнение при себе – тут её голос понизился до полушёпота – а времена вскоре изменятся, и мы обязательно перестреляем таких как ты, вместе со всей вашей аристократией.
Милюль не ведала, о чём толкует злая дама. Она не знала, что за мотив движет этой женщиной и заставляет сообщать непонятные, но ужасные угрозы. Да и не было ей дела до угроз. Взирая на супостатку, Милюль явственно
Милюль скорее чувствовала, нежели понимала умом, как всё её существо нарушено чем-то посторонним и непостижимым. Мир неожиданно изменился, будто треснул. Вся окружающая среда на миг потеряла чёткость. Затем мир раздвоился и потёк в разные стороны. Ошарашенная неожиданными переменами, Милюль решила зажмуриться на некоторое время, чтобы не видеть двоящегося мира, чтобы прекратить сумбур, творящийся в её душе. Это помогло.
Когда она открыла глаза, душевное равновесие и вся картина вокруг – восстановились. «Теперь всё будет в порядке» – решила она, хотя не покидало её саднящее чувство потери некоторой части самой себя. Невдомёк было Милюль, как близки к истине её ощущения. Да и откуда знать ей, шестилетней девочке, где и как суждено теперь жить тому, отторгнутому от неё нечто, тому, что ещё недавно являлось частью её самой, а теперь стало самостоятельным существом, до последнего момента имеющим с нею одно на двоих общее прошлое.
Весь гнев, который метался внутри и призывал к битве, замер, выстроился в самостоятельную личность, и не Милюлиным голосом, а низким, глубоким басом начал произносить непонятную длиннющую скороговорку. Что за глубинный дух рокотал теперь неизвестный ни ей, ни кому другому, колдовской наговор, неизвестно какими пращурами заправленный в её мозг? Что за родовая ухватка, хранимая под спудом веков от сознания, проснулась куролесить да кобениться? Никто не скажет, что это было такое, потому как никто, наверное, и не вслушивался в слова, стремительно слетавшие с губ красивенькой девочки, стоявшей перед элегантной дамой в фиолетовой шляпе:
«От краёв и до пупа земного славлю род мой, богов моих и чуров моих! Встань передо мной, как лист перед травой. В мелкоте и убогости умойся, а меня увидав, убойся. Ради живота своего и потомков своих, не замай меня и детей моих и внуков моих. Расколись как булат о разрыв-траву о корни мои, о веды мои. Оборотись в пыль во дне этом и дне ином, в мире своём, в яви своей и нави моей. Чтоб мне тебя не видать, не слыхать, одной земли с тобой не топтать!»
Как табун лошадей, разогнавшись, проносится сквозь редкий березняк, как локомотив с пассажирскими вагонами проносится сквозь полустанок, как рыбий косяк пролетает сквозь рваную сеть, промчались и ушли неведомые слова из неведомого мира волхвов, оберегавших некогда святую землю от вторжения чуждого божества. Слетели неизвестные слова с Милюлиных губ, а вместе с ними улетучилось и то чувство ярости, что было только что столь безмерно велико. И стало ей спокойно. И вот уж сама она не знает, что за дремучая древность шевелилась в ней. Только крошечное удивление осталось слезинкой – росинкой от бушевавшей миг назад бури. «Чего это такое я сказала?» и «Кто это во мне говорил?» – стайкой птиц растаяли эти и другие, похожие вопросы на чистом небосклоне её сознания.
Эффект от неизвестных слов, произнесённых Милюль чужим голосом, и с таким нежданным гневом, словно не она произносила их, оказался довольно неожиданным. Лицо обидчицы побледнело. Дама в сиреневой шляпе отдёрнула руку от Милюлиной щеки и выпрямилась. Долгим взглядом посмотрела она на Милюль и, шагнув назад, отвернулась, чтобы стремительно пойти прочь по коридору.
– Что вы ей сказали такое? – беспокойно спросила нянечка, заглядывая в глаза. Милюль улыбнулась. Нянечкино лицо, такое живое и милое показалось ей в этот миг самой её родиной. Теплота накрыла сердце Милюль. Она обняла нянечку и закопалась лицом в оборке на её кофте: