Миндаль цветет
Шрифт:
– Ну так что же? Это только облегчает дело! – засмеялась Дора, а потом серьезно добавила: – Но относительно Тони я права.
Разговор этот происходил в комнате Рекса, где он лежал в постели после ушиба, полученного на охоте. Он не продолжал спора; в конце концов, ему было все равно. Настроение у него было скверное, как всегда, когда он бывал болен.
Дора пришла выпить с ним чаю и стояла у окна. Тусклый ноябрьский день приближался к концу, и погода казалась еще более мрачной благодаря контрасту, который производил яркий огонь, пылавший в камине.
– Ты сказала,
– Да. Лучше тебе, милый?
– Нет, неважно.
– Какая досада, что ты не заметил этого плетня. Не зажечь ли свет?
– Нет, еще слишком рано.
– Болит голова?
– Да, немножко.
Она подошла к нему и положила свою прохладную руку ему на лоб.
– О, вот это приятно! – сказал Рекс с легким вздохом. – Какие у тебя отличные духи, что это такое?
– Джи дала мне их; она говорит, что женщина должна понимать в духах и употреблять их с разбором.
– Я очень одобряю твой сегодняшний выбор, – пробормотал Рекс. – От тебя пахнет, как от жасминовых цветов вечером.
– Я бы хотела уметь говорить так, как ты, – воскликнула Дора, – у тебя очень красивые слова! Да, и я думаю, что это главным образом оттого, что ты так много читал.
Дора засмеялась и растрепала своими тонкими пальцами его золотистые волосы.
– Оставь, не надо, – запротестовал Рекс. – Я ненавижу, когда красивые делают некрасивые вещи.
– А ты в самом деле считаешь меня красивой?
– Да, и ты сама тоже считаешь себя такой.
– Иногда я сама себе не нравлюсь, – сказала Дора. – Есть девушки другого типа, красивее, например Дафна Кэрю – такая беленькая, с золотыми волосами; какая она хорошенькая!
– Да, и совсем обыкновенная, а нас влечет к себе необыкновенное. У тебя же замечательные, зеленые глаза. Очень мало людей, имеющих действительно зеленые глаза. Про них говорят, о них пишут, но никогда их не встретишь. Я говорил об этом с Джи, и она со мной согласна. У тебя такие же зеленые, как… – он подыскивал сравнение, – как море в тихий, жаркий день. Ты, наверно, замечала это. В Корнваллисе я думал о твоих глазах. Я стоял на утесе и смотрел вниз на залив, освещенный лучами солнца: он был настоящего светло-зеленого цвета, какими бывают твои глаза при известном освещении. При другом же свете бывают темно-зелеными с отблесками, точно звездами в них: жасминовые лепестки на жасминовых листьях. Мне бы быть поэтом; впрочем, и сейчас еще не поздно.
Они оба засмеялись.
– Хотел бы ты писать? – спросила Дора.
– Нет. Я хотел бы только делать все то, что делаешь ты, а между тем я так скоро выбиваюсь из сил.
– Ну, что ты! – сказала Дора, утешая его. – Всякий слег бы после такого толчка, какой ты получил вчера. Со всеми может случиться несчастье.
Дора зажгла папироску и подала ему. Рекс вообще делал, что хотел, Тони нисколько не вмешивался в его дела. Если бы ему вздумалось выпить за завтраком коньяку, Тони, по всей вероятности, не только не запретил бы ему, но даже и не заметил бы этого.
Впрочем, пока у Рекса не было никаких дурных привычек, кроме курения, которое не вредило его здоровью и не помешало ему в пятнадцать лет быть почти шести футов роста.
Огонь весело горел в камине, ярко освещая комнату. Рекс посмотрел вокруг, и взгляд его с любовью остановился на некоторых предметах; он собрал сюда из других комнат вещи, которые ему особенно нравились: около окна стоял красивый комод, а рядом с камином бронзовый, обитый красивыми гвоздиками дорожный сундук, принадлежавший еще в шестнадцатом столетии какой-то итальянской даме.
Стены были украшены картинами, изображавшими бокс и знаменитых боксеров, а между ними висели портреты родственников – дядей и тетушек.
Кровать была с четырьмя резными колонками, видневшимися из-под откинутых занавесок.
Мягкий, сырой воздух, врывавшийся в открытое окно, мешался в комнате с табачным дымом от папиросы Рекса.
– Позвони, чтобы дали чай, – сказал Рекс, – должно быть, уже поздно.
Он поднялся выше на подушках; на нем была великолепная, индийской работы, жакетка, подаренная ему Пемброком, который иногда делал подарки ему и Доре. Подарки эти не покупались, а извлекались им из имевшихся запасов. Рекс очень любил свою индийскую жакетку; она была голубого цвета, и вышита поблекшими золотыми нитями, и украшена пуговицами странной формы. На фоне голубого атласа лицо его казалось очень худым и бледным.
Вошла Эмилия, а следом за нею слуга внес поднос с чаем.
Эмилия не изменилась за это время. Она была полна, лицо ее было бронзового цвета. Улыбаясь, она показывала белые зубы; она была по-прежнему предана Доре.
Рекса она любила, а Дору обожала.
Она принесла Доре другие башмаки и тотчас встала на колени и начала разувать ее. Дора протянула ей ногу и, чтобы сохранить равновесие, оперлась на руку Рекса.
– Вы ангел, Нэнни, – сказала она ей с видом ребенка, привыкшего к баловству. – И в награду вы должны пить с нами чай; не правда ли, Рекс?
– Конечно, – согласился Рекс.
Эмилия покраснела от удовольствия; ее радовало побыть со своими питомцами, хотя они теперь уже не нуждались в ее присмотре.
Дора уселась на большой стул.
– Крепкий, как смерть, сладкий, как любовь. Три куска сахара и кусочек лимона, пожалуйста, – весело командовала она, – и только намек анчоуса на кусочке лепешки, толсто намазанной маслом. Этого пока хватит.
Между двумя кусками лепешки она спросила Рекса:
– Ты рад, что не можешь обедать внизу? Он секунду посмотрел на нее, а потом сказал: – Ты думаешь – из-за того, что приезжает Пан.
Да, я не желаю.
– Там предстоит большая стычка, – сказала Дора.
– Как бы то ни было, развод – дело нехорошее, – задумчиво сказал Рекс.
– Тони взбешен всем этим. Рекс усмехнулся:
– Наверно, он произнес свои две фразы: «Чертовски нелепо» и «Хорошая каша» – и замолчал. Или, может быть, он недостаточно рассержен, чтобы вдохновиться и на такое красноречие!
– Ты не имеешь понятия, Рекс, как ужасно он все переживает.
– А, так, значит, взаимное сходство между чувствами и их выражением?