Миндаль цветет

Уэдсли Оливия

– Я не влюблен в Гарстпойнт, – спокойно сказал он, – но мне обидно, чтобы меня выгнали отсюда. И Париж слишком шумен под Новый год. Кроме того, – добавил он, старательно изучая взглядом лицо Тони, – что бы ты ни делал, дорогой Тони, исход всей этой истории все-таки зависит от меня.

Он увидел, как Тони сжимал и разжимал кулаки, и подумал с презрительной усмешкой: «Что грубая сила может поделать против ловкости!»

– И почему бы Доре не любить меня? – спросил он спокойно. – Я могу получить свободу…

Тони шагнул к

нему и остановился…

– Любить тебя? – повторил он как эхо. – И ты еще спрашиваешь, зная, что я знаю все?

Он покачал головою, как будто старался отделаться от боли, потом отвернулся и долго смотрел в окно на скованную зимою землю.

Он сознавал свою беспомощность, и это бесило его. Он понимал, что решение действительно зависит от Пана, и, если он не согласится оставить Дору, ничем нельзя его к тому принудить.

Он снова повернулся к брату.

– Если ты завтра уедешь в Париж, поклянешься не писать ей и дашь ей почувствовать, что ты просто ее забыл, я удвою твое содержание.

Глаза их на мгновение встретились.

– Если ты останешься, ты не получишь ни пенни, – грубо докончил он.

– А просить милостыню я стыжусь, – добавил Пан с горькой усмешкой.

– Выбирай, – неумолимо ответил Тони.

Пан взглянул на него и сам поразился той ненависти, которую он к нему почувствовал. Мозг его усиленно работал, отыскивая какой-нибудь выход из создавшегося положения.

Он видел, что застигнут врасплох и что ему нечем защищаться. Что пользы настаивать на своем? Все равно Тони удалит его из Гарстпойнта и лишит возможности видеться с Дорой.

Одни глупцы продолжают бороться, когда битва уже проиграна.

Эта мысль доставила некоторое удовлетворение его больному тщеславию; не так позорно было согласиться, раз другого исхода все равно не было.

Он посмотрел на Тони и слегка пожал плечами.

– Ты поднял много шума из-за пустяка; я согласен. Они вновь встретились взглядами, и после короткой паузы Пан вышел.

Он нес с собою чувство унижения, вонзившееся в него, как ядовитая стрела. Не один Тони почувствовал себя в этот час способным на убийство; у него тоже шевелилось желание подстеречь Тони в темном углу и колоть, колоть его кинжалом…

Дора пела в музыкальной комнате, и голос ее долетал до него так ясно, как будто их не разделяли коридор и крыло дома.

Он остановился и слушал; сердце его билось так сильно, что временами он задыхался. Он хотел поиграть с Дорой, ограничиться двумя, тремя поцелуями, и только. А между тем… Он чувствовал себя в положении человека, который ступил на лестницу, думая, что она прочна, и вдруг повис в воздухе над пропастью, ухватившись руками за какую-то слабую поддержку. Он привык к тому, что увлечения его не доставляли ему никаких хлопот. Все его прежние любовные похождения оканчивались очень просто: он уходил, не дожидаясь сцен, и все было кончено.

Дора пела теперь французскую песенку, слова которой слабо долетали до него; он знал ее: «Seule, elle peut mon mal guerir…»

Дора стояла перед ним как наяву. Он видел ее гибкую, белую, запрокинутую назад шею, ее блестящие волосы, ее прозрачные зеленые глаза. Она принадлежала ему больше, чем она сама сознавала, больше, чем он имел право думать.

А он допустил себя до этого! Его голодная злоба искала выхода, его поражение не давало ему покоя.

Самые низкие, самые гнусные мысли зароились в его голове.

Еще в его власти унизить Рексфорда, разбить его силу в прах и диктовать ему свои условия.

О, сделать это, сбить с него его адскую гордость! Он постоял еще немного, полузакрыв свои темно-золотые глаза, потом прошел в музыкальную комнату.

Входя, он увидел только Дору и не заметил висевшего над роялем зеркала, в котором отражалось его лицо. Позади нее, в отдалении, Рекс полулежал в кресле, слушая ее пение и любуясь ее изображением в зеркале.

Он увидел входящего Пана и заметил, каким взглядом он обменялся с Дорой.

Юноша тотчас встал, давая знать о своем присутствии, – хотя Дора и знала, что он здесь, – подождал немного, сделал несколько ничего не значащих замечаний и вышел. Он чувствовал себя несчастным, и ему пришла странная мысль поискать убежища в кабинете отца. Он тихо шел по коридору; Ник следовал за ним. При его входе отец встал.

– Простите, – сказал Рекс, – я не знал, что вы тут. Я просто бродил…

Тони кивнул головой и посмотрел через его голову.

– Ты видел Дору? – отрывисто спросил он.

– Она в музыкальной комнате – по крайней мере, была там минуту назад.

– А Гревиля ты видел?

– Он вошел туда, когда я выходил.

Тони еще раз взглянул на него, рассеянно погладил Ника, постоял минуту в нерешительности, как бы колеблясь, и вышел. Рекс посадил Ника против себя и обеими руками взял его голову.

– Он что-то хотел сказать мне, дружище, – обратился он к Нику, – ему хотелось этого, но он такой замкнутый, и, когда у него неприятности, ему трудно говорить. Ник, ведь это из-за Доры и этого негодяя Пана! Как нам быть с этим?

Ник улегся у его ног.

– Он – грязная свинья, – продолжал Рекс, – иначе его не опишешь. Да, он свинья и еще хуже, я много раз слышал отзывы о нем, а ведь люди начинают говорить только намного позже того, как это следовало бы сделать.

Он встал, а Ник вскочил на так называемый «письменный» стол Тони и стал смотреть в окно.

– Конечно, я, может быть, не совсем справедлив; я слишком ненавижу его, – сказал Рекс. – Я ненавидел его, еще когда был совсем ребенком, но ведь детские симпатии самые искренние; дети знают, и им больше ни до чего нет дела, тогда как мы, взрослые, поддаемся всяким влияниям, начинаем взвешивать качества… О, мы просто глупеем. А такие вот наивные создания, как ты, Ник, те знают.