Минерва (Богини, или Три романа герцогини Асси - 2)
Шрифт:
Она думала:
"Что с этой прекрасной женщиной? Она дрожит. Ее лицо должно было бы быть солнцем для всех нас, а теперь я вижу на нем страдание и чувствую сожаление к ней. Чтобы сказать ей успокаивающее?"
– Слушайте, герцогиня. Судьба проста и справедлива, верьте этому. Я обязана ей своим спасением. Я была замужем за помещиком, жившим в окрестностях Анконы, сельским бароном, который пьянствовал, проигрывал мое состояние, предпочитал мне горничных. Он обращался со мной ужасно, в то время, когда я должна была подарить ему ребенка. И я умирала от страха и отвращения при мысли, что ребенок может быть похожим на него.
– Ничего. Теперь мне легче. Благодарю вас.
Теперь она знала, кто такая была Джина.
– Рассказывайте дальше, пожалуйста.
– Из-за этого мальчика я стала набожной и не пропускала ни одного богослужения. Я приходила и ночью. Дверь церкви...
– С вырезанными на ней головками ангелов, - дополнила герцогиня.
– Не запиралась, - продолжала Джина, погруженная в воспоминания.
– Я проскальзывала в нее, вынимала из-под плаща маленький фонарь и ставила его на балюстраду перед приделом, в котором он шествовал по своему темному пути. Я со страхом и ожиданием открывала фонарь, и узкий луч света падал на его лицо и на крупные, загнутые на концах локоны. Я опускалась на колени перед ним и стояла так часами. Я старалась глубоко и всецело проникнуться его чертами. Когда я на рассвете кралась домой, на душе у меня было так же сладко и бодро, как сладко и бодро было его лицо...
У моего мужа, который видел в своем доме чуждого своей породе ребенка, явилось подозрение. Один из слуг рассказал ему про мои ночные уходы. Он мучил меня, но я молчала. Он никогда не открыл бы правды; ведь сам он смотреть на картину был не в состоянии. В конце концов, он заподозрил одного из своих собутыльников и погиб пьяный в драке.
– Вы простили ему?
– спросила герцогиня.
– Я простила ему и не жалею его.
– Попал!
– опять крикнул Сан-Бакко.
– Стой! После такого удара ты не двинешься с места, говорю тебе!
Старик и мальчик в последний раз скрестили трости. Герцогиня смотрела на них молча, с нежным волнением. Они подошли к ней, взявшись за руки. Дверь на террасу была теперь завешена, комната закрыта, полна теплого света и охраняема Палладой. Герцогиня чувствовала, как ее окутывает и глубоко успокаивает счастье этих трех людей. У бледной Джины оно было тихое и мечтательное, у фехтовальщиков сверкающее и бурное.
Обед был готов, они перешли в столовую.
– Сначала шла деревенская стена, - вдруг сказала герцогиня.
– На ней были нарисованы Страсти Господни. Там, где она кончалась, несколько в стороне от своей колокольни, стояла маленькая восьмиугольная церковь; за ней открывалась длинная цветущая аллея из лип и каштанов. На дорожке играли падавшие сквозь листья пятна света от восходящего месяца, а в конце ее стоял белый дом.
– Что это?
– пробормотала Джина.
– Откуда вы знаете?
– Сейчас.
Она заговорила торопливее:
– Я пошла по молчаливой, зачарованной месяцем аллее к белому дому. Флигеля выдавались под прямым углом, главное здание, широкое и одноэтажное, вырисовывалось на сером фоне сумерек, дорожка, ведшая к нему, постепенно поднималась, сверкая в лунном свете. В треугольной тени от деревьев вспыхнуло красным светом окно. Оно открылось, какая-то женщина сказала мне глухим голосом что-то такое милое.
– Это были вы! О, это были вы!
– пробормотала Джина, глядя прямо перед собой.
– Эта была одна из решающих ночей моей жизни, - сказала герцогиня. Бегство и приподнятое настроение привели меня к вам, синьора Джина, и в темноте я заметила, что увозила с собой друзей... Скажите мне только одно.
– Что же?
– Мальчик и обе женщины: я сейчас же почувствовала, что я одна из них: теперь я знаю, что другая - вы. Но куда светит нам его слабая лампада? Что лежит за мраком?
– Искусство!
– ответила Джина; ее голос дышал пламенным убеждением. Она смотрела подруге в глаза. Герцогиня улыбнулась; ее улыбка была так горда, что Джина не заметила, сколько в ней было скорби.
– Я надеюсь на это - от всей души!
V
Герцогиня поспешила к Сан-Бакко: она получила известие, что он тяжело ранен. Но перед его дверью она должна была остановиться: из нее выскользнул Нино, торжественный, с почтением перед собственным великим переживанием в глазах.
– Он ранен в лицо. Флорет попал ему в рот и вышел обратно через щеку.
– В каком месте, Нино?
– Здесь. Я не знаю, как называет все это доктор. Я узнаю.
– Нино, ему плохо?
– Очень плохо, - твердо сказал мальчик, подавляя рыдание.
– Мне нельзя войти?
– Не думаю. Нет. Там два врача. В... я не знаю, там, где они дрались, не было врача. Поэтому он потерял много крови. Кроме того, там сестра милосердия, и еще какой-то человек, который раздел его и уложил в постель. Врачи делают перевязку. Он без сознания.
– Зачем входить?
– тихо сказала она.
– Это бесполезно.
И она подумала. "Как бесплодно все, что я делаю. Как бесплодна я сама. В сущности, он дрался из-за меня. Это лучшее, что у меня было. Он умрет".
– Поди к нему ты, Нино, - сказала она.
– Тебя они не прогонят.
– Они и не увидят меня, я так ловок.
Она вернулась домой и заперлась у себя в безутешной скорби.
– Он умрет. Однажды меня уже покинули так внезапно; Проперция сделала это, но она оставила меня под охраной богини. Богиня дала мне в руки мою жизнь, как драгоценную чашу. Мне кажется, что ее блеск померк, а ее чистота изрезана запутанными знаками.
Через три дня она оправилась и снова пошла туда. Это было утром, морской ветер приносил прохладу, веселый звон раздавался по городу. Нино сказал ей:
– Вам нельзя войти. Сегодня у него с утра жар.
– Может быть, на минуту?
– кротко спросила она.
– Его не должен видеть никто, кроме меня и сестры, - важно объявил он. Но вдруг взволновался:
– Это огорчает вас?
– воскликнул он.
– О, этого не должно быть. Для вас, конечно, сделают исключение. Жар у него маленький. Подождите, я спрошу.