Минерва (Богини, или Три романа герцогини Асси - 2)
Шрифт:
"Нет, она никогда не узнает этого!" - поклялся себе мальчик, гордый и бледный, и вернулся на свое место. За окном носилась и рыдала музыка смерти Травиаты. Герцогиня покачала головой.
– Ну? Что же ты должен сказать мне?
– спросила она, серьезно и дружески глядя на него.
Ему хотелось плакать. В душе он молил ее: "Только не это! Все остальное я скажу тебе". Он подумал минуту, а глубине души боясь, чтобы она не забыла своего вопроса.
– Например, о славе, - торопливо сказал он.
– Когда в мастерской
Он пожал плечами. Он понимал славу только, как нечто целое, внезапное, не поддающееся вычислению, покоряющее. Его удивляли и преисполняли презрением все рассказы о тайных ходах, ведших к ней, о суммах, уплаченных за нее, об уступках общественному мнению, о соглашениях с его руководителями, об унизительных домогательствах, о тайном румянце стыда... Нет, слава была таинством.
– Недавно я прочел, - торжественно сообщил он, широко раскрывая глаза, - что лорд Байрон однажды утром проснулся знаменитым.
– Как это прекрасно!
– сказала герцогиня.
– Правда?
Его сердце вдруг опять забилось, как тогда, когда он, весь бледный, со вздохом положил книгу.
– Разве ты хочешь быть поэтом?
– Я не могу даже представить себе, как это выдумывают какую-нибудь историю. Нет, я не хочу выдумывать историй, я хочу переживать их. Я буду делать, как дядя Сан-Бакко, буду воевать с тиранами, освобождать народы и женщин, переживать необыкновенные вещи.
– Сделай это, мой милый, - сказал старик.
– Ты не раскаешься.
– Но раньше я должен научиться так хорошо фехтовать, как ты.
– Еще немножко, и ты сможешь дать себя так отделать, как я.
– Разве у меня хорошие мускулы?
– тихо спросил мальчик.
– Ведь я тебе говорил уже много раз. И желание иметь их у тебя есть, а это стоит большего, чем сами мускулы!
Музыканты заиграли "Santuzza credimi".
Сан-Бакко и герцогиня слушали. Нино кусал губы и думал:
"Но моей кости он еще ни разу не пощупал. Неужели дядя Сан-Бакко совсем не заметил ее?"
Он называл это своей костью, и каждый раз, как думал об этом, испытывал муки тайного позора. Это был железный прут корсета, который шел под его блузой с левого бока. Ремни охватывали предплечья. Он рассматривал это сооружение по вечерам, тщательно заперев дверь, с серьезными глазами и крепко сжатым ртом. Потом, разом решившись, срывал его, сбрасывал платье и, упрямо подняв голову, подходил к зеркалу.
– Между грудью и плечами впадина, - говорил он себе.
– Грудь слишком торчит. Я недавно видел на бронзовом Давиде, как должна выглядеть грудь юноши, - о, совсем иначе, чем моя... Я должен работать, тогда будет лучше...
И он начинал делать гимнастические упражнения. Но на душе у него было тяжело. Он вдруг опускал напрягшиеся руки и ложился в постель.
– И если бы этого даже не было, шея слишком тонка. И разве я могу надеяться, что из моих кистей рук когда-нибудь вырастет порядочная мужская рука? Ведь у каждого обыкновенного человека более крепкие кисти, чем у меня. А у дяди Сан-Бакко они как будто из стали.
Собственная неумолимость, в конце концов, ослабляла его; он рыдал без слез. Затем он стискивал зубы, глубоко и равномерно дышал и этим задерживал поток слез.
Днем он иногда размышлял:
"Кто знает, каким я кажусь другим. Может быть, я ошибаюсь; может быть, я особенно хорошо сложен. И если бы скульптор, создавший Давида, знал меня, - кто знает?"
Это была невозможная, в глубине души сейчас же снова погасшая надежда.
"Высокая грудь - не признак ли это силы? И во всяком случае у меня красивые ноги, это находят все, я знаю это наверно".
В этом пункте он был уверен.
"Остальное срастется, - сказал врач.
– Да и в платье ничего не видно. И я закаливаю себя. Я научусь переносить голод и колод, делать тяжелую работу, далеко плавать и еще многому"...
Но во время гимнастических игр он проявлял себя малоспособным. Момент, когда надо было прыгнуть вперед и поймать противника, он большей частью упускал, так как стоял и мечтал. В мечтах он воображал себя генералом и заставлял своих товарищей нападать на черный лес, полный страшных врагов. Или же он приказывал им карабкаться по мачтам корабля, в который превращались стены школьного двора. В конце концов, он приходил в себя, возбужденный и бледный. Остальные были красны, они победили или были побеждены! Нино не сделал ни того, ни другого.
"Ах, - думал он в порыве отрезвления и нетерпения.
– И генералом я тоже никогда не буду. Вообще, я думаю, меня совсем не возьмут на военную службу. Я не могу себе представить этого".
В действительности он испытывал перед военным строем ужас, в котором не хотел себе сознаться; перед гражданскими союзами тоже. Когда он слышал о чьей-нибудь женитьбе, он с удивлением и любопытством думал: "Неужели и я когда-нибудь женюсь? Я не могу себе представить этого". Или он видел похороны. "Я должен исчезнуть как-нибудь иначе. Со мной это не может произойти так. Я не могу себе представить этого".
Слепые перестали играть. Сан-Бакко еще раз просвистал последние звуки, слабо, с трудом двигая губами:
– Проклятая повязка!.. Нино, это была хорошая музыка?
– Отвратительная!
Он вздрогнул. Каждая из его дурных мыслей соединилась с каким-нибудь звуком, нераздельно слилась с ним. И это случайное совпадение нескольких нот с мучительным раздумьем превратило для мальчика несколько безразличных тактов в лес пыток.
"Я никогда не буду больше слушать этого", - решил он про себя.