Минск 2200. Принцип подобия
Шрифт:
Целест понял.
— Requiem aetemam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis, — проговорил он, вдыхая пряный запах лилий и темноту. Затем наклонился к сестре и поцеловал ее в лоб — искореженные недо-губы свело болью, и на бледной коже остался желтоватый сукровичный след. Целест стер его.
Он боялся разрыдаться вновь, как будто Элоиза могла услышать. Не спрашивал: Вербена ли сделала Элоизу одержимой и кто отключил ее — впрочем, не совсем отключил, скорее — сковал льдом вечного покоя.
Зачем спрашивать то, что знаешь?
«Пойдем».
Между
— Пойдем, — повторил он вслух, будто надеясь сбежать, прежде чем очередная дыра — внутри, где-то за ребрами, — расползется, как пламя по сухой соломе. — Пожалуйста.
Рони не возражал, хотя и его лицо исказилось болью.
— Да.
Но прежде чем они переступили порог, Целеста окликнули:
— Подожди.
Он узнал этот голос и подумал, что всякая история полна символов и украшена совпадениями — или несовпадениями, точно орнамент — повторяющимися узорами. Окликнула его Ребекка Альена.
— Подожди, — произнесла она, выступая из какого-то потаенного и запеленатого сумраком угла. Ребекка сменила вычурные одеяния на строгое черное платье, по-прежнему была плакальщицей — «но теперь у тебя есть все основания оплакивать нас, твой муж мертв, твоя дочь лишена разума, а сын носит Печать…»
Целест повернулся к ней изуродованной половиной лица и тут же опустил голову, укоряя себя за жестокость и глупую детскую мстительность.
— Да, мама.
Сухая длиннопалая рука с потускнелыми и опаленными чем-то вроде кислоты ногтями коснулась его волос. Ребекка долго изучала его, словно ослепла и пыталась узнать тактильно. Целест изучал собственные драные ботинки, не смея взглянуть в лицо матери — сосчитать морщины-трещины.
— Прости меня, — наконец сказала Ребекка.
— За что? Я ведь правда отдал Эл Касси… и ничего хорошего не получилось. Ну а про… отца, — слово едва не застряло по дороге, рыбьей костью в горле, но выговорил, получилось, — откуда тебе знать, улики были недурны, чего там…
— Я твоя мать, Целест. Должна была догадаться, должна была верить тебе. И все, что я могу теперь, — лишь просить прощения.
На мгновение — гадкое, жуткое мгновение — Целесту почудилось, будто мать встанет перед ним на колени, пачкая грубую черную ткань платья. Не допустить — и он подхватил, обнял. Само получилось, прижаться здоровой щекой к щеке Ребекки — тоже.
— Все в порядке, мама. Правда.
— Спасибо, Целест. — И она приблизила рыжеволосую голову к себе, поцеловала в лоб — на стыке кожи и опаленного полускелета, сухие и потрескавшиеся, как пустынная почва, губы, но поцелуй был легким и нежным. «Мама, я не такой, как все? Я умру в одиннадцать?» — «Нет. Ты станешь защитником. Будешь охранять нас от одержимых», — вспомнилось ему; тогда мать целовала его часто — каждый день утром и перед сном, целовала бы и чаще, но отец запрещал «экзальтацию ласки».
«Но я не справился, мама. — Он отстранился. В нескольких
— Ты заботишься об Эл… — Целест сбился, потому что задорное прозвище не подходило бледной фигуре с мерным, как тиканье часов, дыханием, — об Элоизе?
— Да. И помогаю вашим… ребятам. — Ребекка пожала плечами. — Немногое, но хоть что-то. Каждый пытается чем-то быть полезен.
— А я?
«Зачем меня выхаживали несколько месяцев? Зачем возятся теперь?»
Ребекка отступила в тень. Черное платье напоминало сложенные жучиные крылья.
— Не беспокойся об Элоизе. Я с ней. Всегда. Это меньшее, что я могу сделать для вас обоих. После того, как ты уничтожишь Амбивалента…
— Что? — Целест закричал. Сквозь скелетную дыру в правой щеке со свистом исторгся воздух. — Что ты… говоришь, мама…
— Я думала, ты знаешь. — Ребекка попятилась, прячась в сумраке лилейного аромата, может быть, за ложе не-живой, не-мертвой Элоизы — «отомсти за сестру, Целест». — Я думала, тебе сказали…
— Что?! — Целест орал. Открылась и кровоточила рана, его будто рвало алым. — Что, черт побери, вы хотите от меня!?
К нему подскочил и повис на локте Рони, но Целест оттолкнул его. Коротышка свалился с него, словно шавка с медведя и растянулся на полу.
— Амбивалент позволила упокоить Элоизу, не убивая ее, — позволила мистику вторгнуться в разум одержимого-физика, Целест. — Ребекка оставалась спокойна. Черная паучиха-плакалыцица, подумал Целест, вспоминая своего соседа по грязной каморке в бывшем Цирке Уродов. — Только ты способен остановить Вербену. Она забаррикадировалась в нашем доме… в доме Альена, и…
— Это правда? — Целест перевел взгляд на Рони. Тот уже поднялся с пола и отряхивался, тер ссадину на локте.
— Да. — Рони не умел лгать. Его бледное до полупрозрачное™ лицо вспыхнуло румянцем, и медлительные движения стали резкими, он сжал запястье Целеста. — Прости меня, я… я знаю, что для тебя Вербена. Поверь, я знаю.
«Я верю. — Дыхание Элоизы, мерное и беззвучное — в нескольких метрах. — О да, я верю».
— Вербена любит тебя. Только ты сможешь войти в ее убежище и спасти то, что осталось от Мира Восстановленного. — Рони закусил указательный палец — «это мой жест», отметил Целест, и оперся о дверной косяк. Его мутило.
— Вы хотите, чтобы я убил Вербену? Так, мама? Верно, Рони?
Ребекка воздела руки вверх, словно в молитве, а Рони снова кинулся наперерез напарнику. Целест опередил обоих, истощенные и ослабелые ноги слушались его — адреналин перегорал внутри сырой нефтью.
Целест бежал прочь.
34
Окликнули — погоди, там опасно! — мотнул головой по-лошадиному, не остановился. Тонкие, как деревянные ходули, истощенные ноги все-таки служили ему, и Целест перепрыгивал выбоины и ямы, огибал беспорядочно раскиданные развалины Пестрого Квартала.