Минута пробужденья. Повесть об Александре Бестужеве (Марлинском)
Шрифт:
— Доктор Франсиа учен, нравственен, и ему впрямь сопутствовал успех в истребовании законного порядка. Но история коварна, она нередко дарует победы тем, кто норовит кинуть народ в лютые объятия средневековья, обрекая на гибель лучших сынов.
— Ты о Риего?
— О благородных гишпанцах.
Николай — свидетель расправы над восставшими испанцами — описал кровавую сцену. О ней-то сейчас и вспомнил Рылеев:
— У тебя есть кусок… Приговоренный к расстрелу сперва не желает завязывать глаза, но узрев генерала, хватает платок, чтобы не видеть жалкого предателя.
— Несчастный был казнен после слов: «Не хочу осквернять последних минут моей жизни видом человека, предавшего отечество и пришедшего любоваться
Слова расстрелянного Бестужев повторил с подъемом, заставив всех оторваться от тарелок.
— Как имя негодяя? — вскинулся Рылеев.
— О'Доннель, генерал О'Доннель.
Неужто у всякой революции есть побочное дитя — предатель?
Чем-то насторожил Александра этот диалог брата с Рылеевым. Выскочив из кареты, Кондратий говорил про нависшую над ними гибель. Такое бывало и прежде. Но обычно он подавлял обреченность. Сегодня тоже как будто подавил, но не до конца. Вдруг заговорил о предателях. Что должен был сообщить Александру Николай? Александр видел: они обменялись взглядами. Рылеев недоволен.
Обед затягивался, день давно сменился снежным вечером. Оплывшие огарки вынули из шандалов, сняли подтеки воска, вставили новые свечи, в лампы подлили масла. Потом расстелили свежую скатерть. Из соседней комнаты, служившей буфетной, посуду снесли вниз.
Наступал черед десерта — сбитых сливок с бисквитами, шоколадного крема, бланманже и прочих желе всех цветов радуги. Зеркало, висевшее в простенке между окнами, отражало такое великолепие, что, несмотря на полное, казалось бы, насыщение, пальцы сами тянулись к чайным ложечкам.
Прасковья Михайловна следила — не пропустил ли кто-нибудь лакомства. «Пуншевое желе, Константин Петрович, испробуй, скажи — каково», «Тебе, Сашенька, лимонное будет по вкусу»…
Десерт помог-таки ей одолеть политику со всеми этими мудреными заморскими именами. Потом, прежде чем сервируют чай, мужчины вернутся к табаку и своей политике. Они на ней истинно помешались. Спасибо, великого князя Николая Павловича не трогают; ему завтра присягнут полки.
Насчет присяги ей рассказала Елена, побывав на Андреевском рынке. Где-где, а на рынке известны любые государственные секреты. Елена не станет понапрасну чесать языком, но все приметит, услышит и дома, походя, имеете с покупками передаст матушке. Наперсниц у нее нет, но она, Прасковья Михайловна, не хуже задушевной подруги; кавалеров не видать, зато братья — чуть что: Лиошенька, Лиошенька…
Тем временем внесли серебряное корытце с битым льдом, из него торчат влажные бутылки клико.
Пробочные залпы шампанского; с мелодичным звоном ударяются бокалы, пена, шипя, капает на скатерть.
Дурашливо покачиваясь, Михаил декламирует:
Налейте мне шампанского стакан, Я сердцем славянин, желудком галломан!..— Несчастный наш Ахилл!.. Ахилл, ах, хил!.. [22]
22
Ахилл — кличка, полученная Батюшковым при вступлении в литературное общество «Арзамас». Из-за постоянных тяжелых болезней Батюшкова кличку обращали в каламбур.
— Хватит прозы! Средь нас два пиита. Стихи, стихи!.. Александр Бестужев тверд — читать он не будет. Не хочет, нет у него строф, подобающих этому обеду. Нет, нет, нет. Oн полирует ногти, упрямо крутит вихрастой головой.
Встает Рылеев; кулаки уперты в стол, глаза прикованы к пустому бокалу.
Начнет «Исповедь Наливайки», уверен Бестужев, но зачем сейчас: «Известно мне: погибель ждет того, кто первый восстает…»? Страшить матушку? Елена сообразит, сердце подскажет… Может, ему все мерещится, игра угрюмого воображения.
Рылеев начинает глуховато, хрипло. («Не надо бы ему ледяного клико».)
Я не хочу любви твоей, Я не могу ее присвоить…Откашливается, прикрыв рот согнутой в горстку ладонью, наклонив голову.
Полна душа твоя всегда Одних прекрасных ощущений, Ты бурных чувств моих чужда, Чужда моих суровых мнений, Прощаешь ты врагам своим, Я не знаком с сим чувством нежным, И оскорбителям моим Плачу отмщеньем неизбежным»Украдкой глянув на Николая, Александр замечает на живом лице брата с трудом скрываемое недоумение.
Лишь временно кажусь я слаб, Движеньями души владею Не христианин и не раб, Прощать обид я не умею.Набычившись, Рылеев поначалу не видел соседей. Сейчас голова вскинута, и он по-прежнему один в пустой зале.
Любовь никак нейдет на ум: Увы моя отчизна страждет, Душа в волненьи тяжких дум Теперь одной свободы жаждет.Все хлопают в ладоши; раскупоривается новая бутылка…
Александра обескуражили стихи Рылеева. Написать и не открыть ему! О ком стихотворение?
О пей.
Потому и растерян Николай, не спешит с бокалом.
Рылеев безразлично чокается, нехотя улыбается; бледен, лоб в испарине. Успевает все же глянуть на Александра. Взоры скрещиваются. «Так-то», — упрямо твердит Рылеев. «Как?» — смятенно вопрошает Бестужев.
Это ради него, Александра, читал Кондратий, вел дебаты последних дней: христианского всепрощения пусть не ждут, месть оскорбителям!
Но первые строки — отказ от любви к той, чья душа полна «одних прекрасных ощущений»! Долг перед обществом? Перед семьей? Тогда — зачем читал? Сегодня, в день встреч и неожиданностей, еще надобно вникать в мучительную для них историю. Рылеев готовит Бестужева. Долго еще будет длиться это пиршество?