Мир без конца
Шрифт:
— А откуда итальянцы это взяли?
— Возможно, наблюдая за больными.
— Я слышал, Мерфин уверял, что итальянские врачи лучшие после арабов.
Элизабет кивнула:
— Я тоже это слышала.
— Выходит, вся дребедень с масками от мусульман.
— Возможно.
— Иными словами, от язычников.
— Пожалуй.
Филемон откинулся на стуле, словно предъявил решающее доказательство. Монахиня все еще не понимала:
— Вы намекаете на то, что мы осилим Керис, заявив, будто она ввела в женском монастыре языческое суеверие?
— Не совсем так, — улыбнулся помощник аббата. — Мы скажем, что она занимается колдовством.
До Клерк дошло:
— Ну конечно! Я почти забыла.
— Вы свидетельствовали против нее на суде.
— Это было так давно.
— А мне казалось, обвинение врага в страшном грехе забыть невозможно.
Уж Филемон точно никогда такого не забыл бы, подумал Годвин. Вызнавать и бесстыдно использовать человеческие слабости он умел, как никто. Аббат иногда стыдился его изощренного коварства. Но оно так полезно, что монах всегда отгонял неловкость. Кто еще выдумает подобный способ отравить любовь сестер к Керис?
Послушник принес яблоки и сыр, помощник настоятеля налил всем еще вина. Элизабет кивнула:
— Ну что ж, разумно. Вы уже продумали, как закинуть удочку?
— Важно подготовить почву. Никогда нельзя бросать подобные обвинения открыто, прежде не убедив в их серьезности большинство.
Да, Филемон великолепен, думал Годвин. Монахиня спросила:
— И как вы намерены этого достичь?
— Дела красноречивее слов. Откажитесь от маски сама. Когда вас спросят, пожмите плечами и спокойно ответьте, что слышали, будто такое принято у мусульман, а вы предпочитаете христианские методы. Убедите снять маски ваших подруг. Не слишком часто мойте руки. Видя повязки на остальных, недовольно хмурьтесь, но молчите.
Аббат одобрительно кивал. Коварство подручного иногда граничило с гениальностью.
— А про ересь говорить?
— Сколько угодно, но не упоминая Керис. Расскажите, что слышали, как где-то, например во Франции, якобы казнили еретика или дьяволопоклонника, развратившего женский монастырь.
— Я не хотела бы лгать, — поджала губы Элизабет.
Беспринципный интриган иногда забывал, что не все настолько бессовестны, как он. Годвин торопливо вмешался:
— Разумеется, нет. Мой помощник лишь хочет сказать, что такими историями следует делиться, когда вы их услышите и если вы их услышите, напоминая тем самым сестрам о вечно подстерегающей опасности.
— Хорошо. — Зазвонил колокол к вечерне. Монахиня встала: — Я не могу пропустить службу. Не хочу, чтобы кто-нибудь заметил мое отсутствие и догадался, где я.
— Верно, — кивнул аббат. — Но мы согласовали наши действия.
Она кивнула:
— Никаких масок.
Видя, что ее одолевают какие-то сомнения, настоятель спросил:
— Вы ведь не думаете, что они действительно помогают?
— Нет… Нет, разумеется, нет. Как же они могут помогать?
— Именно.
— Благодарю за обед.
Сестра вышла. Вроде прошло хорошо, размышлял Годвин, но все-таки с беспокойством заметил Филемону:
— Одна Элизабет не убедит людей, что Керис ведьма.
— Согласен. Ей нужно помочь.
— Проповедь?
— Именно.
— Я скажу о чуме с соборной кафедры.
Помощник задумался.
— Небезопасно атаковать Суконщицу прямо. Она может ударить в ответ.
Аббат закивал. Если вспыхнет открытая схватка, город, пожалуй, поддержит строптивицу.
— Я не буду упоминать ее имени.
— Лучше просто посеять семена сомнения и предоставить людям делать собственные выводы.
— Я заклеймлю ересь, дьяволопоклонничество, языческие обычаи.
Вошла Петронилла. Она сильно горбилась и опиралась на две трости, но голова ее по-прежнему высоко сидела на костлявых плечах.
— Как прошло?
Именно она подзуживала сына начать борьбу с Керис и одобрила план Филемона.
— Элизабет согласилась, — ответил довольный аббат.
Он всегда с удовольствием докладывал ей хорошие новости.
— Хорошо. Я хочу поговорить с тобой еще кое о чем. — Старуха обернулась к Филемону: — Ты нам больше не понадобишься.
На секунду тот поджал губы, как ребенок, которого незаслуженно отшлепали. Он мог срезать кого угодно, но сам обижался мгновенно. Однако помощник аббата быстро взял себя в руки, сделал вид, что ему все равно, будто его даже слегка забавляет ее высокомерие, и с преувеличенной почтительностью поклонился:
— Разумеется, мадам.
Годвин спросил:
— Побудешь за меня на службе?
— Конечно.
Когда он ушел, Петронилла уселась за большой стол:
— Знаю, сама настаивала, чтобы ты поощрял таланты этого юноши, но, должна признать, сейчас у меня от него мурашки по коже.
— Он полезен, как никогда.
— На бессовестного человека нельзя положиться. Если предает других, может предать и тебя.
— Я запомню, — кивнул настоятель, хотя понимал: теперь он настолько повязан с Филемоном, что действовать без него трудно. Решив не говорить этого матери, спросил: — Хочешь вина?
Та покачала головой:
— И так еле держусь. Сядь и выслушай меня.
— Хорошо, мама.
Подсел ближе.
— Тебе нужно уехать из Кингсбриджа, пока чума не вспыхнула в полную силу.
— Не могу. Но можешь ты…
— При чем тут я? Я все равно скоро умру.
При мысли об этом Годвину стало дурно.
— Не говори так!
— А ты не будь идиотом. Мне шестьдесят лет. Посмотри на свою мать, я не могу даже стоять прямо. Пора, пора уходить. Но тебе всего сорок два, у тебя все впереди! Ты можешь стать епископом, архиепископом, кардиналом.