Мир без милосердия
Шрифт:
На соседней койке Макака, судя по тому, как внимательно слушал его Эдмонд, рассказывал новый анекдот.
— Жаки, — тихо окликнул Роже, — не знаешь, как зовут того печального швейцарца?
— Который все плачет? — переспросил Жаки. — Кажется, Рочер. — Жаки нашел листок среди бумаг, наваленных невесть когда и для чего на тумбочке возле кровати, и подтвердил: — Да, точно, Рочер.
Крокодил встал и подошел к швейцарцу. Тот молча вытаскивал из фирменного мешка запасные велотуфли, носки, бандажи, какие-то коробки и пакетики — целую аптечку.
«Рановато, парень, перешел на химию. Без нее, правда, нам нельзя, но и злоупотреблять вредно!»
— Хэлло, Рочер! — Крокодил осторожно взял его за плечо; но даже от легкого прикосновения тот содрогнулся всем телом, словно обрушился тяжелый удар. — Хэлло, Рочер, не унывай! Приятного, конечно, мало, но без гадостей наша жизнь не бывает...
Растроганный Рочер взглянул на Роже почти по-собачьи благодарными глазами.
— Ах, месье Дюваллон, если бы вы знали, как это тяжело! Все в гонку, а ты — домой! Я предпочел бы сейчас идти последним, но со всеми...
Вокруг стали собираться гонщики из других команд. Многолюдный митинг не входил в планы Крокодила.
— Может, пройдемся минут десять? — предложил Роже.
— Охотно! — Швейцарец бросил на кровать все, что держал в руках.
Они вышли во двор. Огромный бело-голубой бензовоз заправлял столпившиеся вокруг него ненасытным стадом машины гонки.
— Знаете, месье Дюваллон, этот анализ сломал мне жизнь. Я еще молод, но уже семь лет работаю в велоспорте. А что я буду делать теперь?
— Пустое! Все скоро забудется. Кто из нас не бывал и в более сложных передрягах? Конечно, администраторы от спорта попьют твоей крови. Но обойдется... Не переводятся же гонщики-холостяки, хотя многие велоклубы предпочитают брать на работу женатых гонщиков — известно, что мужчины под женским каблуком работают лучше.
— Я не о хлебе... По профессии я краснодеревщик и всегда смогу себя прокормить. Но как без гонки, без ребят, без спорта?
Они сели за столик небольшого кафе, выставленного прямо на улице. Рочер, не сдерживая слез, механически помешивал ложечкой кофе.
— Только не давай журналистам пищи для сплетен. Мой совет: держись одной версии, как бы неправдоподобна она ни была. Ложь, повторенная сто раз, становится истиной...
— Клянусь, месье Дюваллон, мне нечего скрывать. Прошу вас, поверьте хотя бы вы. — Он умоляюще посмотрел на Роже, еще не очень понимая, с чего это сам Крокодил выказал к нему столько участия. — Не знаю, откуда взялся допинг...
— Что ты пил во время гонки?
— Ничего. Принял несколько обезболивающих таблеток одной итальянской фармацевтической фабрики...
— И конечно, подпольной?
— Кто ее знает...
— Вот это-то как раз надо знать точно. А то живо останешься без лицензии.
— Кому она нужна после такого позора...
— Позор — еще не смерть! Следует помнить, что таким путем нередко убирают строптивых. Однажды чуть не расправились со мной. Но пронесло. В тот раз, — поспешно добавил Роже.
— Все равно мне реветь да реветь, — вдруг по-бабьи признался Рочер и дернул носом, скорей от жалости к себе, чем от желания заплакать всерьез.
— Помнишь скандал с Форментором? — Роже решил отвлечь Рочера рассказом. — Проведя семь часов в седлах, мы тоже заявили, что не в силах пройти медицинское освидетельствование. Тогда-то и решили применить к нам новое правило: не прошел испытания — считаешься нефинишировавшим. Мы дружно посмеялись над федерацией, но веселились всего один день. Нам воткнули по два месяца дисквалификации... — Роже умолк, будто пытаясь сегодня, спустя столько лет, попробовать на зуб горечь тех дней. — Только Форментору дисквалификация обошлась в миллион старых франков. Мы закрутили хвостами. Один объяснил, что не нашел пункта проверки. Другой сказал, что выпил десять бутылок пива, но так и не мог сдать анализ.
Роже взглянул на большие уличные часы: до старта оставалось сорок пять минут. А он все не решался сказать, что ему пора. Боялся обидеть парня.
Об этом тяжелом ощущении Крокодил вспоминал в начале этапа несколько раз.
Сегодня «поезд» работал дружно, и было похоже, что вряд ли кому удастся легко уйти в отрыв. Возможно, дисквалификация швейцарцев придала гонке особый острый привкус. Возможно, сказалось время — пошел уже девятый этап.
Пожалуй, больше всех сожалел, что в гонке нельзя взять тайм-аут, Мишель. Смешное, до трагичности, положение — геморрой. Платнер, посоветовавшись с врачом, настаивал на нелепейшем, со спортивной точки зрения, решении — сойти.
«Это рок, — говорил Оскар, — и против судьбы не попрешь!»
Мишель понимал безвыходность сложившегося положения. Понять нетрудно! Гораздо труднее смириться с тем, что все усилия, затраченные на подготовку, усилия, затраченные уже в самой гонке, пропали впустую. Это и обидно и горько. А идти вперед — значит поливать бесконечную ленту шоссе собственной кровью. Тем не менее Мишель твердо решил рискнуть.
До старта постарались принять кое-какие меры. Роже отдал Мишелю единственный оставшийся у него замшевый тампон и внимательно присматривал за товарищем на первых милях пути.
Вначале Мишель держался молодцом, и Крокодил успокоился. Но, увидев, как по ноге Мишеля поползла кровавая полоса, размываемая потоками пота, немедленно перебрался к нему поближе. Мишель шел бледный, широко открыв рот, будто задыхался, темные глазницы провалились.
— Плохо? — бросил Роже.
— Да, — чистосердечно признался Мишель.
Несколько секунд они катились рядом. Крокодил видел, как трудно Мишелю держать даже такую низкую скорость. Роже мучительно искал слова, способные убедить Мишеля в разумности самого неприятного решения и в то же время не обидеть.