Мир позавчера. Чему нас могут научить люди, до сих пор живущие в каменном веке
Шрифт:
Государства имеют военное и технологическое превосходство над группами охотников-собирателей и гораздо большее население. На протяжении последнего тысячелетия эти преимущества позволяли государствам завоевывать территории охотников-собирателей, так что карта современного мира полностью поделена между государствами; сохраняется лишь немного групп охотников-собирателей. Однако несмотря на то, что государства гораздо могущественнее, чем общины охотников-собирателей, это необязательно означает, что государства лучше умеют воспитывать детей. Некоторые педагогические методы охотников-собирателей мы могли бы и позаимствовать.
Разумеется, я не имею в виду, что нам следует подражать им во всем. Я не буду рекомендовать возврат к практике выборочного убийства новорожденных, к высокому риску смертности при родах и позволению малышам играть с острыми ножами и обжигаться у костра. Некоторые другие взгляды охотников-собирателей на поведение детей, такие как снисходительность
Однако некоторые другие приемы охотников-собирателей в обращении с детьми вполне могут быть переняты в современном государственном обществе. Мы вполне можем носить своих малышей в вертикальном положении лицом вперед, а не возить в коляске лежа или носить в вертикальном положении в рюкзаке, но лицом назад. Мы могли бы всегда быстро реагировать на плач младенца, активнее использовать взрослых-помощников и стремиться к гораздо большему физическому контакту ребенка со взрослым. Мы могли бы поощрять игры, придуманные самим ребенком, а не отучать его от них, постоянно приобретая сложные, так называемые развивающие игрушки. Мы могли бы организовать разновозрастные игровые группы вместо групп детей одного возраста. Мы могли бы предоставлять ребенку максимальную свободу исследовать окружающую среду в той мере, в какой это безопасно.
Я постоянно думаю о новогвинейцах, с которыми я работаю последние 49 лет, и об отзывах представителей западного мира, многие годы живших среди охотников-собирателей и наблюдавших их детей. Мне все время вспоминаются привлекающие к себе внимание — и мое, и других исследователей — черты характера членов малочисленных сообществ, причем не только взрослых, но и детей: эмоциональное благополучие, уверенность в себе, любознательность и самостоятельность. Мы видим, что эти люди гораздо больше времени разговаривают друг с другом, чем мы, и совсем не тратят время на пассивные развлечения, такие как телевидение, компьютерные игры и книги. Нас поражает, как рано развиваются у их детей социальные навыки. Этими качествами большинство из нас восхищается и хотело бы видеть их в своих детях, однако мы сами препятствуем этому, ранжируя и оценивая своих детей и постоянно говоря им, что они должны делать. Кризис подростковой идентичности, мучающий американских тинейджеров, неизвестен детям охотников-собирателей. Представители западного мира, жившие среди охотников-собирателей и в других малочисленных общинах, предполагают, что эти замечательные качества развиваются вследствие особенностей воспитания: постоянной безопасности и стимуляции в результате долгого периода грудного вскармливания, сна рядом с родителями в течение нескольких лет, большего числа ролевых моделей, доступных детям благодаря взрослым-помощникам, гораздо большей скорости социальной адаптации вследствие постоянных контактов и близости с заботливыми взрослыми, немедленной реакции на плач и минимального количества телесных наказаний.
Однако наши впечатления об эмоциональном благополучии, автономности и социальных навыках взрослых в малочисленных сообществах — это всего лишь впечатления: их трудно точно измерить и доказать. Даже если эти впечатления соответствуют действительности, трудно утверждать, что все эти черты развились в результате долгого периода грудного вскармливания, наличия взрослых-помощников и т.д. Как минимум, впрочем, можно считать доказанным, что традиции воспитания детей охотниками-собирателями, такие для нас чуждые, не оказывают пагубного действия и не приводят к появлению явных социопатов. Напротив, они способствуют появлению индивидов, готовых встречать серьезные вызовы и опасности, не переставая наслаждаться жизнью. Образ жизни охотников-собирателей был в целом достаточно эффективен на протяжении почти 100,000 лет человеческой истории. Все люди в мире были охотниками-собирателями, пока кое-где не стало возникать сельское хозяйство. Это было около 11,000 лет назад, и всего 5,400 лет назад ни один человек еще не жил под властью правительства. Уроки, которые можно извлечь из столь продолжительных педагогических экспериментов, должны быть восприняты серьезно.
Глава 6. Как обращаться со стариками: заботиться, бросать или убивать?
Пожилые члены общества
Однажды, посетив деревню на Вити-Леву, одном из островов Фиджи, я разговорился с местным жителем, который бывал в Соединенных Штатах; он поделился со мной своими впечатлениями. Некоторые стороны жизни американцев восхитили его и вызвали зависть, но другие показались ему отвратительными. Больше всего не понравилось ему наше обращение с пожилыми людьми. На Фиджи в сельской местности старики продолжают жить в той деревне, где они прожили всю жизнь, в окружении родственников и друзей. Они часто живут в доме своих детей, которые о них заботятся, иногда до такой степени, что разжевывают пищу для престарелого отца, чьи зубы стерлись до десен. Мой знакомый с Фиджи был возмущен тем, что в Соединенных Штатах многих стариков отправляют в дома престарелых и дети посещают их только время от времени. Он укоризненно сказал мне: “Вы выбрасываете ваших стариков, ваших собственных родителей!”
В традиционных сообществах статус престарелых оказывается иногда даже выше, чем на Фиджи: старикам позволяют тиранить своих взрослых детей, распоряжаться собственностью общины и даже препятствовать браку молодых мужчин, пока тем не сравняется сорок лет. В других сообществах статус стариков, напротив, ниже, чем в Соединенных Штатах: их морят голодом, бросают или даже убивают. Конечно, в каждом обществе существует множество индивидуальных различий: некоторые мои американские знакомые поместили своих родителей в дом престарелых и навещают их раз в год или вообще никогда; еще один мой друг опубликовал свою двадцать вторую книгу как раз в свой столетний юбилей, который он отпраздновал в окружении детей, внуков и правнуков. Он регулярно с ними видится на протяжении всего года. Однако спектр различий в обычной практике ухода за престарелыми в традиционных сообществах еще шире, чем в Соединенных Штатах. Я не знаю ни одного американца, чья забота о пожилых родителях заходила бы так далеко, чтобы разжевывать для них пищу; но не знаю и никого, кто задушил бы престарелых родителей и был бы за это назван окружающими хорошим сыном. Участь стариков в Соединенных Штатах часто признается печальной. Нет ли чего-то в различных традициях обращения со стариками в традиционных сообществах, чему мы могли бы подражать или чего, наоборот, избегать?
Прежде чем продолжить, хочу ответить на два часто выдвигаемых возражения. Одно сводится к тому, что не существует универсального определения возраста, в котором человек становится “стариком”: оно меняется от общества к обществу и зависит от индивидуальной точки зрения. В Соединенных Штатах федеральное правительство по сути считает старческим возрастом 65 лет и старше, когда человек попадает под присмотр системы социального обеспечения. Когда я был подростком, я смотрел на тех, кому было за двадцать, как на достигших вершины своей жизни и мудрости, на тридцатилетних — как на пожилых, а на тех, кому шестьдесят и больше, — как на стариков. Теперь, когда мне 75, я рассматриваю шестидесятилетний возраст как пик собственной жизни, а старческий возраст — как начинающийся лет в 85-90, в зависимости от состояния здоровья. В сельских же районах Новой Гвинеи, где относительно немного людей доживает до 60 лет, даже пятидесятилетние считаются стариками. Я помню, как я прибыл в деревню в индонезийской части Новой Гвинеи; когда местные жители узнали, что мне 49 лет, они ахнули: “сетенга мати” — “полумертвый” — и велели одному из подростков все время ходить со мной рядом, чтобы помочь в случае чего. Таким образом, “старческий возраст” должен определяться по стандартам местного общества, а не произвольно установленной универсальной цифрой.
Второе возражение связано с первым. В тех странах, где ожидаемая продолжительность жизни меньше 40 лет, можно предполагать, что почти никто не достигает возраста, считающегося старческим в Соединенных Штатах. На самом же деле почти в каждой новогвинейской деревне, где я проводил расспросы, — пусть там действительно немногие доживали до пятидесяти и любой человек старше пятидесяти считался “лапун” (стариком), — мне все же показывали одного-двух человек, чей возраст можно было оценить (по их воспоминаниям о событиях с известной датой — то есть они помнили, например, великий ураган 1910 года) в 70 лет и больше. Эти люди могли быть хромыми, близорукими или слепыми, они зависели от родственников в том, что касалось пропитания, но тем не менее играли (как мы увидим) важнейшую роль в жизни деревни. Такие же наблюдения делались и в других традиционных сообществах. Ким Хилл и Магдалена Хуртадо реконструировали генеалогию пяти индейцев аче из лесов Парагвая, умерших в почтенном возрасте 70, 72, 75, 77 и 78 лет, а Нэнси Хауэлл сфотографировала мужчину !кунг, которому, по ее подсчетам, было 82 года. Он все еще мог проходить большие расстояния, когда его группа меняла кочевье, сам собирал для себя пищу и сам строил собственную хижину.
Как можно объяснить столь большие различия в нормах обращения с престарелыми? Отчасти объяснение, как мы увидим, заключается в переменных материальных факторах, делающих стариков более или менее полезными сообществу и в большей или меньшей степени побуждающих молодых членов общины поддерживать их. Другим объяснением являются различия в культурных ценностях, таких как уважение к престарелым, уважение к частной жизни, предпочтение интересов семьи интересам индивида и уверенность в себе. Эти ценности можно лишь отчасти предсказать на основании материальных факторов, которые делают стариков либо полезными членами общества, либо обузой.