Мир среди войны
Шрифт:
Огонь велся по линии шириной в две лиги, а национальные войска между тем под прикрытием артиллерии двигались вперед, то откатываясь, то накатываясь вновь, подобно морским волнам.
Перед домами Муррьеты, на пересечении тропинок, ведущих от главной дороги к отрогам Монтаньо, смерть выкашивала людей десятками. Солдаты, пригнувшись, прятались за кустами, которыми были обсажены тропинки, прижимались к земле, чувствуя ее неумолимо властное дыханье и слушая свист гранат. Офицеры, опираясь на длинные палки, подбадривали замешкавшихся, а иногда и били их этими палками. В некоторых местах живые складывали брустверы из мертвых тел. Движущиеся со стороны монастыря массы пехоты разбивались о подножие холма и откатывались, оставляя за собой,
Игнасио стрелял размеренно и хладнокровно, отдавая себе ясный отчет во всем, что происходит. Время дремотно застыло для него, и бессвязные, но ясные и отчетливые образы проходили перед его внутренним взглядом. Увидев, что один из его товарищей выскочил из траншеи, а затем и другие, он последовал за ними, между тем как неприятель входил в траншею с другого конца, штыками добивая раненых и отставших.
Конечная цель решений, принимаемых всей массой, была неясна каждому из составляющих эту массу людей; офицерам, чьи приказы сводились к тому, чтобы устремлять к определенной цели стихийные действия своих подразделений, тем не менее казалось, что это именно они вызывают и направляют эти действия.
Батальон поднялся выше, к первым домам Муррьеты, где предполагалось закрепиться.
– Пока в щепки дома не разнесут, нас отсюда не выкурить…
Солдаты двигались вперед, подгоняемые ударами палок. Новые массы атакующих, нахлынув, толкали вперед отступавших. Увидев солдат в киверах, выбегающих из-за прикрытия кустов на ровное место, Игнасио подумал: «Пора!» – и вслед за выстрелом кто-нибудь из солдатов, выпустив ружье, падал неуклюже, как сорвавшаяся с нитей марионетка. Рядом с Игнасио один из его товарищей, лежа на полу, жадно дышал, словно стараясь вдохнуть как можно больше воздуха про запас.
Неожиданно раздался оглушительный шум, облако пыли наполнило дом, в одной из стен показалась трещина.
– Тут нас в порошок сотрут, забираемся выше!
– Сначала дом запалим!
При этих словах неизвестно как и откуда взявшийся крестьянин стал, предлагая деньги, умолять их не жечь дом.
– Все одно, теперь он тебе не нужен…
Игнасио и еще несколько человек, поднявшись на сеновал, собрали большую охапку сена и подожгли дом. Выбежав из дома, они стали подниматься вверх, прячась за домами, а красный отблеск пламени все ярче заливал уже мертвенно-бледное лицо того, кто так жадно дышал рядом с Игнасио.
Враг наседал сзади вплотную, и в неразберихе и толчее они то и дело сталкивались. Оказавшись в двух шагах друг напротив друга, они застывали, ошеломленные, не понимая, что происходит. Офицер-либерал угрожающе заносил палку над одним из отступавших, приняв его за своего.
Много карлистов собралось в домах верхней окраины Муррьеты, поскольку, заняв нижнюю окраину, неприятель прекратил огонь.
По глубокому, со всех сторон стесненному горами ущелью Игнасио и его товарищей перевели на новую позицию, на вершину Гихас.
Наступила недолгая передышка. Почва в этом месте была сланцевая, поросшая вереском и дроком; внизу, на значительном расстоянии, виднелись дома Муррьеты. Отсюда карлисты простреливали всю дорогу от Каррерас до Муррьеты и пересечение тропинок. Перед ними расстилалась широкая панорама поля сражения; монастырь святого Петра, весь в зелени,
Неприятельские гранаты, не долетая, падали в тянущиеся внизу виноградники. Опасней были те, что летели с фланга, со стороны Ханео, где собравшиеся группами крестьяне разглядывали картину боя, вооружившись очками да большими и маленькими биноклями.
Стоя на коленях во рву, батальон укрывался за узким длинным бруствером. Небо затянулось облаками; бой приутих, словно переводя дыхание.
– Вряд ли они сюда сунутся, – рассуждал кто-то. – Хуже места для атаки не найти, прямо верша какая-то.
Услышав слово «верша», Игнасио непроизвольно взглянул в сторону Бильбао, родного уголка, вспомнив про ловцов угрей, которые зимними ночами вытаскивают и вновь забрасывают в холодную воду свою снасть при дрожащем свете фонарика, служащего приманкой. И этот мимолетно мелькнувший образ мирной жизни, воспоминание о мирных рыбаках, старающихся перехитрить угря, чтобы поживиться им, ненадолго отвлек его внимание.
Из неприятельского лагеря донеслись громкие крики, и скоро карл исты увидели, как новые массы пехоты потекли к монастырю. Дело было в том, что главнокомандующий, мирно дремавший после обеда в плетеном соломенном кресле, узнав о том, что его адъютант ранен, в порыве внезапного воинственного одушевления потребовал коня, чтобы самому повести войска на штурм. Заразившись его воодушевлением, солдаты бурно приветствовали своего командира, как собравшаяся на бой быков публика бурно приветствует матадора, который, величественно откинув назад голову в суконной шапочке, застывает на миг, прежде чем броситься вперед и поразить зверя.
Встречая беспощадный огонь в центре и с флангов, атакующие двигались к монастырскому ручью, который, в свою очередь, отчаянно защищали карлисты. От этой позиции сейчас зависело все, в ней был ключ к победе, по крайней мере все думали так, и из-за того, что все так думали, так оно и оказывалось на самом деле.
Когда у Игнасио неожиданно кончились патроны и он поневоле оказался без дела, чувство страшной тоски и беспокойства охватило его. Он не знал, что делать со своим ружьем, с самим собой; ему казалось, что теперь, безоружный, он стал для неприятельских пуль намного уязвимей. «Этот слишком высовывается, – думал он, глядя на одного из своих соседей, – если его подстрелят…» Когда же сосед его действительно упал, словно выбившись из сил (а на самом деле раненный), выпустив из рук ружье, Игнасио подобрался к нему и, взяв патроны, снова стал стрелять, ожидая, пока раненого подменят.
С приближением вечера схватка становилась все ожесточеннее; казалось, все торопятся завершить дело до наступления темноты. Каждую из сторон злило упрямое сопротивление противника; речь теперь шла о том, кто крепче, даже просто упрямей, и никто не хотел уступать. Но за этим слепым, твердолобым упрямством крылась все растущая, великая усталость; надо было решить исход дела до того, как иссякнут силы, чтобы растянуться на земле и отдышаться, глубоко, полной грудью вдыхая вечерний воздух. Последнее усилие и – на покой!