Миражи

Вересов Иван

— Расскажите мне о себе, — попросил Виктор, — хоть немного. Что вы помните о своем детстве?

— Помню реку, наш дом и лес. Мы жили в селе, вернее поселке городского типа. Дом у нас был на две семьи, одноэтажный деревянный, но очень уютный. И места в нем было много, даже если и гости наезжали. Вся половина, которая наша, выходила окнами в сад и огород, там столько всего росло. Я была маленькая, а кусты крыжовника большие и колючие. Я их боялась, — Ника улыбнулась воспоминаниям, скинула тапки, подняла ноги на диван, поджала их под себя, села свободнее, немного боком к Виктору, оперлась локтем на пухлую спинку и положила голову на руку, продолжала задумчиво. — Папа уезжал

часто, а вот мама все время была со мной. Помню, как она пела мне колыбельные, читала вслух, гуляла. Мы ходили на реку и собирали цветы. В лес за ягодами ходили, потом пекли пироги. Пельмени тоже лепили, как сегодня с Танюшей. Потом мне надо было идти в школу, четыре класса я отучилась в поселковой школе, дальше папа решил, что надо в Иркутск. Но там получить жилье не вышло, так мы и оказались в Ангарске. Школу я закончила там, а в Иркутск уже в институт приехала поступать. Поступила. Первый курс на дневном отучилась, а теперь вот на заочный перевелась.

— Почему?

— Папа переживает, что я живу в другом городе одна. Он вообще у меня…строгий.

— Папа ваш по профессии кто?

— Он врач, хирург, кардиолог.

— Да, серьезная профессия, ничего не скажешь.

— А вы?

— Что я?

— Вы все время так и живете в Петербурге с детства?

— Нет, не все, иногда и в Москве жил. Но учился тут. А потом по-разному выходило. И теперь не все время здесь живу, в последний год в Германии работал.

— А что вы там делали? — спросила Ника, а потом пожалела, что задала такой вопрос. Наверно бестактный, потому что Виктор смутился.

А Вяземский подумал, что, если бы он рассказал ей, такой домашней и неискушенной во взрослой жизни, про фрау Шон и про ее девочек, про Naitingeil? Да и вообще про свою жизнь. Что бы могло сейчас произойти? Нет, в этом он никак не мог допустить откровенности. И промолчал, не стал отвечать. Вместо этого сказал.

— У вас был хорошее детство. А мне вот нечего особенно вспоминать. Разве что бабушку? У нее-то я и жил в Москве. Там было хорошо, но там не было моего настоящего дома, лето я проводил в гостях, в Москве, а потом надо было возвращаться сюда, в Питер.

— Здесь было плохо? — спросила Ника.

На этот вопрос Вяземский мог ответить.

— Нет, не плохо. Мне вообще никогда не было плохо. Я любил свою семью, отца и мать. Но… Почему-то из первых воспоминаний чаще всего я вспоминаю Альму. Это собака.

С ней легче было ждать. Пока она не появилась у нас в доме, я боялся одиночества, темноты. Мама и папа уходили на работу оба, они были вечно заняты, и если меня не брали с собой в театр, я оставался. А не брали меня часто, ведь спектакли оканчивались поздно, и мама потом не могла добудиться меня по утрам, а я ходил в детский сад, который всем сердцем ненавидел. Но еще больше ненавидел я вечера. Они наступали, а я все ждал и ждал… и мне было не очень весело одному.

А когда появилась Альма уже не один был, она в кровать ко мне забиралась, живая, теплая, лизунья такая! Я любил ее. Прожила Альма тринадцать лет и издохла дома, не дал усыплять, хоть и болела. Теперь понимаю, не правильно поступил, заставил мучиться. Люди эгоистичны, лишь бы себе боль не причинить. Я закопал ее на пустыре за прачечной, там рос дуб. Это я после прогулки в парке таскал в кармане желудь и он пророс, потом я посадил его. Дубы так медленно растут, через десять лет дерево было еще тонким. Под ним и похоронил Альму. Теперь нет ни прачечной ни дуба, а над могилой моей собаки возвышается многоэтажный дом. Он виден из окон той комнаты, где я провел детство и юность.

Отец умер когда мне было одиннадцать…

я не успел повзрослеть, чтобы стать настоящим сыном. Помню его любовь ко мне…

Мама тоже любит меня, но по-своему. Мое рождение сломало ей карьеру. А я не стал великим пианистом, как она мечтала.

Еще я помню…Когда мы жили на даче, я уходил в лес. Мне нравилось слушать, как шумят деревья. Я любил берег Финского залива и плеск волн. Любил гальку и ракушки на берегу. Часами бродил и рассматривал песок под ногами в надежде найти янтарь. Но на нашем берегу нет янтаря — он в Прибалтике, на Рижском Взморье.

Я лазал на корявые деревья, которые росли на берегу, и смотрел на закат. С тех пор я люблю закат больше, чем восход.

А восход я встречал в лесу, то есть я его не видел, но ощущал. Птицы просыпались, небо становилось из серого ярким и прозрачным. Это было, когда я до света уходил в глушь за ягодами. Никогда не боялся ни леса, ни моря. Я любил бродяжничать.

На велосипеде, совсем маленьким, уезжал в такую даль, что родители ужаснулись бы, если бы узнали. Там, в этой дали, были поля. Речка с разваленным мостом, под ним перекат. Вода бежит по камням, чистая, прозрачная. Бывало зайдешь в воду и долго стоишь, так что ноги застынут и уже не чувствуешь ничего, даже прикосновения быстрых струй. Помню знойные полдни, васильки в поле и еще колокольчики и ромашки. Именно с той поры я так люблю ромашки. И синее небо. Я тоже что-то искал в нем. Еще я вспоминаю осень. Тихую и печальную. Безмолвный лес и изредка крики перелетных птиц в небе. Так что выходит главное воспоминание моего детства — это все-таки одиночество. А, еще была музыка. Не всегда меня заставляли играть — я и сам тянулся к инструменту. Музыка наполняла мое одиночество звуками, и тогда мой мир не казался пустым. Он был прекрасен, печален и полон света.

Потом музыка стала образом Рыцаря Лебедя. Он, как и я, был одинок. Я думал о нем. Представлял себе его, такого земного. Может быть, это смешно, но я представлял его именно в таком, похожем на театральный, костюме, в серебряных доспехах и шлеме с крыльями лебедя, тоже серебряными. Я любил его и наверно с той поры как он пришел в мое сердце, я уже не был один. Но это все было потом. Не в детстве. Маленьким мальчиком я еще не знал его. Хотел ли я повзрослеть? Не знаю. Кажется не очень.

— А Лоэнгрин, он тоже был один? — спросила Ника.

— Да, только раз ему выпало счастье обрести семью, любовь, но женщина, которая поклялась не нарушать запрета и не спрашивать о том, как зовут ее рыцаря, не смогла сдержать слово, сохранить доверие. Она и спросила. Рыцарь Лебедя назвал имя, после этого он должен был оставить ее.

— Нельзя было простить?

— Не знаю… я тоже много думал об этом. Вероятно нельзя. Тот, кто сомневается в любви — теряет ее.

Они сидели молча и смотрели друг на друга. Глаза в глаза. Вероника перестала бояться. Страх ее прошел, вместо него появилась горячая нежность. Ника представила себе тонкий молодой дуб на пустыре у серой кирпичной стены прачечной, а под дубом — мальчишку с заплаканным лицом и упрямо сжатыми губами.

— Я сдала билеты на поезд, — сказала Вероника.

— Что? — Виктор не смог, да и не хотел скрыть свою радость. Она… не уедет. Он почему-то настолько был уверен в том, что Ника останется надолго, что пропустил мимо ушей вторую половину фразы, — так что пробуду в Петербурге еще до среды, — добавила девушка.

— До среды? — Виктор пытался связать это с возвратом билетов и решением Вероники жить в Питере.

— Да, я вернусь домой на самолете. Вылет в среду вечером, а через пять часов уже буду в Иркутске.