Миразмы о Стразле
Шрифт:
Голосом, полным показной вежливости, грю ему заткнуться. Архив с воплем: “А ты откуда здесь?!” тут же напал на меня. Во мне 187 росту и 100 весу. В Архиве 174 росту и 65 весу. Соотношения неравны. И с боксёрским прошлым неравны. Обозлённый, я опрокинул Архива на половицы и в его хлебало обрушил кулак. Вскользь. Рассёк костяшками шкуру меж подбородком и горлом. Напористо и свежо хлынула кровь. Архив оскалился и противно сморщился.
Блядь! Я не ожидал такого кровопускания. Гоношу, айда в больницу, чё валяешься?! Гордей поддержал. И попёрся в приходскую в уличное наряжаться. Я за ним. Обуваюсь, взираю. На меня, окропляя кровью всё подряд, недорезанной свиньёй несётся драчливый гений. Переживаю второе нападение Архива.
Гордей с двумя баклахами венерианского спустился на улицу. Мы следом поцапали. Выходим, а его уж нет, как и пивца, им забранного. Переживаю третье нападение Архива. Заваливаемся в больничку. Пока правщик мяса и костей штопал, Архив развлекал его сказом о сломанной ноге, что у него теперь 24 шрама и что он занял второе местечко среди боксёров по всему Гробыву. Сказывая, беспрестанно махал неугомонными своими ручонками и мотал беспокойной своей дыней. И, сидя на хирургическом столе, ножонками своими кривинькими, исшрамлёными болтал. Правщик, извлечённый из себя, в ярости махнул иглой с ниткой, едва не разодрав зашитый наполовину шрам. И послал болтливого Архива на хуй. Гений бокса умолк как радио, брошенное в воду, и замер. Правщик мяса и костей доштопал в благословенной тишине и славном покое.
Попёрлись обратно. Архив самодовольно поглаживал 24-ый шрам, а я задавался вопросом, куда съебался Гордей? Чужое. Венерианское. Пойло. Две полторашки. Всего лишь. А всё равно жалко. И тут перед нашими ликами возникло оранжевое пятно с чёрной рваной обводкой и расширилось настока, что два барана проскочат. С третьим на спинах. Из портала выперся Гордей. В солнцезащитных очках с ярко-жёлтой оправой и круглыми выпуклыми стёклами, синими, как топаз. В лапене фужер в строгих геометрических узорах золотистого глиттера. А в фужере сиреневый коктейль, красный зонтик и долька некого дерьма.
– Чё, Стразл, прав кто? – ухмыляется, очки задрав на лбину. Крышку пивную показывает, с рисунком победным. – Мне две недели расслабона на Венере выпало! Первому из всех землян! Разрешили прихватить немного знакомых морд, чтоб веселее было. Рвём Венеру, парни?
– На работу завтра, – грю. И дивлюсь. Бывает, такое сболтнёшь, самому потом стыдно.
– А кто сказал, что завтра на работу? – захохотал Гордей и отпил из фужера.
В портале заманчиво переливалось что-то мутно-искристое, что-то манящее своим внеземным содержанием.
– А чё, бля, фука, пофли! – крикнул пьяный Архив. – За новыми шфамами!
Разбежался и сиганул в портал, профессионально, как в закрытое окно, ручилами копилку прикрыв и бочилой развернувшись.
Мы бросились за ним и тоже попрыгали в портал. Не зря всё, не напрасно.
Чудище на холме
Меня бросила любимая девка, блондинка. Бросила по духовным непоняткам и материальным соображениям. Сказанула, собирай манатки и выметайся. И бросила. Я собрал и умотал. Расставаться с любимыми мне тяжко и я не рождён для долгих отношений и совместного проживания. Противоречие-с, внутренний конфликт. Для долгих отношений и совместного проживания необходимы ответственность и мужество. У меня этого нет. Я рождён для малого, всего лишь для совместного возлежания. Я скромен, мне этого вполне хватает и развивать этот навык не собираюсь. Поняв это, она бросила меня. Какое отношение к жизни, таков и кисмет. Всё закономерно, причин для нытья нет. Это на трезвую дыню. На пьяную дыню причины поныть найдутся всегда. Пора бы привыкнуть к горечи расставаний, стать эгоистичным, циничным и упёртым. И немного отупеть. Кто-то называет это мужественностью. Уж не знаю почему. Я решил положить начало своей мужественности и цинично купил поллитра водки, когда как обычно беру два литра. Согласитесь, довольно тупо брать поллитра, когда можно взять литр.
Мужественно напившись, я отправился к бате плакаться. Плакался час. Через час батя снял с крючка в большенате охотничье ружьё, направил сдвоенный ствол на меня и заявил, что не потерпит, чтобы его собственный сын называл его тупеющим уёбком в его собственном доме. Тупеющий в собственном доме уёбок. Есть что-то фатальное в этой фразе. Батя обозначил варианты: 1) я выметаюсь сию минуту; 2) я выметаюсь сию минуту с простреленной ногой. Третий вариант подразумевал простреленный арбуз. Я сказал батьку, что он жалок и больше меня не узрит. Вывалился на лестничную площадку, споткнулся, покатился по лестнице, вышиб будкой пастную дверь и выпал на улицу. Был август. Накрапывал дождик.
Очнулся я за автостоянкой гипермаркета “Срусель”, на берегу залива. Знатнейший пейзажец, с крапчатыми чайками, разбросанными по небу. Пекло солнце. Пара острейших камней впилась в поясницу. “И даже днём в твоё оконце не светит солнце”. Это первая мыслина после многочасового оцепенения. Непонятная и чуждая. Далее выводы: окна нет, солнце тычет своими горящими щупалами. Пошарил в карманах. Ещё вывод: нет у меня тельца говнеца. Но рядом, у кустов, чернел пакет. Из него выглядывали пивные баклаги. Я потянулся к ним, как младенец к мамкиной сиське. И вот тут стало страшно, а потом пришло отчаяние. Будка раскалывается, сушняк жёсткий, солнце печёт, всё тело потное и горячее. Запястья на руках жжёт, хоть плачь. Пиво лежит в полутора метрах от меня, в тенёчке, вожделенное, прохладное! Но прямые касания Дажьбога были не единственной проблемой. Я не мог пошевелить ходульными манипуляторами. Тело от поясницы до ступней словно парализовало. Проклятые камни!
По-настоящему я перепугался, перепугался до самой усрачки, узрев этого лысого бледнокожего ублюдка. Он взобрался на ближайший холм, в тридцатке метров от меня. Усевшись по-жабьи, он затаращился на меня выпученными глазищами. Бледное костлявое тело прикрывала грязная набедренная повязка. В зенки бросались выпирающие рёбра и тощие ручонки с тощими ножонками. Лысый, безбровый чайник походил на волейбольный мяч. Глазюки, крупно-выпуклые и синевато-лиловые, с белой изморозью, будто в глазницы заиндевевшие сливы вставили. От этого непривычного и неестественного для городских условий облика под кожу пробрались ледяные язычки страха. Не будь странного онемения ходулей, я бы дёру дал, истину вам грю.
Конец ознакомительного фрагмента.