Миры Пола Андерсона. Т. 4. Чёлн на миллион лет
Шрифт:
— Понимаю, — шепнул Маккриди. — Но государства приходят и уходят.
— Зато цивилизация остается. — Сайгун был невозмутим. — Принципат разрастается до империи, потом империя начинает трещать по швам, как лоскутное одеяло, а люди все так же рождаются и умирают, женятся и заботятся о хлебе насущном — и кто бы ни стоял у кормила власти, без чиновников и бумаг ему не обойтись, ибо без них он будет не властен над подданными. Узурпатор или завоеватель может снести головы стоящим у вершины, но скромных конторских тружеников никто трогать не станет — ведь это все равно что отрубить собственные пальцы.
— Бывает
— Верно, — кивнул Сайгун. — Коррупция вознаграждает своих фаворитов должностями. Однако определенные должности не назовешь привлекательными, и в то же время без них не обойдешься. Порой варвары, фанатики или мегаломаньяки норовят убрать всех подчистую и производят полнейшее опустошение. Но чаще всего определенная стабильность сохраняется. Рим пал, но церковь сберегла, что сумела.
— Мне кажется, — медленно, слово за словом выговорил Маккриди, — что этот человек… плод вашей фантазии… затем перебрался в Константинополь.
— Конечно, — снова кивнул Сайгун. — Вместе с самим Константином Великим — ведь тому пришлось расширять чиновничий аппарат в новой столице, и он поощрял всех желающих перебраться сюда служащих. В своем византийском воплощении Римская империя просуществовала еще тысячу лет.
— После чего…
— Бывали трудные времена, но выкрутиться всегда можно. Когда османы захватили Анатолию, мой герой как раз там и находился и не стал возвращаться в Константинополь, пока тот, в свою очередь, не был завоеван и переименован в Стамбул. Тем временем он без особого труда приспособился к новому порядку вещей. Пришлось сменить религию, но вы наверняка поддержали бы его в этом решении, — правда, периодически возникала нужда в повторной операции, неизбежной для бессмертного мусульманина или иудея. Интересно, как там у бессмертных женщин, если они есть? Повторное целомудрие?
Сайгун изобразил что-то вроде ухмылки. И вновь перешел на лекторский тон с оттенком легкой иронии:
— Внешность нашего героя подозрений не вызывает. Настоящие турки не очень отличались от местного населения, а вскоре и совсем растворились в нем вслед за хеттами, галлами, греками, римлянами и иными нациями, которым несть числа. Султаны правили до конца мировой войны — во всяком случае, номинально. Для нашего героя это почти не составляло разницы — он просто помогал поддерживать порядок в бумагах. То же и с республикой. Должен сознаться, я… мой герой предпочитает Стамбул и предвкушает тот день, когда настанет пора опять перебраться туда. Этот город интересен и полон воспоминаний — да вы и сами это знаете. Однако теперь и Анкара стала вполне пригодной для жизни.
— Неужели ему больше ничего не нужно? — удивился Маккриди. — Он хочет до скончания веков ворошить бумаги?
— Он привык. И ведь не исключено, что его занятия имеют большее общественное значение, нежели высокие стремления и опасные приключения. Естественно, мне хотелось узнать, что вы намерены сообщить, но, простите, жизнь, какую вы описали, не подходит для человека моего склада характера. Позвольте пожелать вам всяческих успехов. Нельзя ли получить вашу карточку? Вот вам моя.
Он полез в карман, Маккриди последовал его примеру, и они обменялись визитными карточками.
— Благодарю вас, — продолжал Сайгун. — Если пожелаете, мы могли
— Но послушайте…
— Пожалуйста, не надо! Терпеть не могу диспутов. — Сайгун бросил взгляд на часы. — Ох, как летит время! Мне действительно пора. Благодарю за незабываемый вечер.
Он встал. Маккриди поступил так же и, чувствуя свою полную беспомощность, пожал гостю руку. Пожелав хозяину доброй ночи, чиновник удалился, все еще смакуя сигару. Маккриди стоял в дверном проеме до тех пор, пока лифт не унес гостя вниз и тот, покинув гостиницу, не затерялся в безликой городской толпе.
Глава 17
ГОРОД СТАЛИ
Ничто здесь не напоминало о густых дубравах ее молодости, зато удобных уголков для охотничьей засады хоть отбавляй, а уж дичи больше чем надо. Но сперва надо пересечь открытое пространство. Катя по-пластунски выползла из-за груд битого кирпича на месте химкомбината. Три месяца непрерывных боев превратили гладкую мостовую в полосу препятствий, к тому же обжигающую руки холодом. Резкий ветер в лицо казался даже теплее земли, словно облака и редкий снежок чуть-чуть согрели ноябрьский воздух.
Одним рывком она проползала немного — когда метр, когда полтора, — замирала, озиралась и лишь затем начинала новый рывок. Солнце пряталось за плотной серой пеленой, тяжелое небо порой принималось скупо сеять белыми хлопьями. Ветер тянул поземку, завивая снег острыми язычками, разметая по истерзанной земле тонким саваном. Слева лежал пологий спуск к Волге. Серо-стальную поверхность воды покрывали льдины. Сталкиваясь, кружась, наползая друг на друга, они неторопливо плыли в сторону Каспия. Налаживать переправу на такой воде равносильно самоубийству, и ждать помощи с востока до конца ледостава нечего. Противоположный берег казался совершенно пустынным. Выбеленная степь тянулась, не признавая фронтов и границ, вдаль и вдаль до самого сердца Азии.
Справа, за железной дорогой, возносился к низкому небу Мамаев курган. Склоны его оставались черными: снаряды и сапоги упорно месили землю, быстро превращая снежок в обыкновенную грязь. Катя разглядела две-три огневые точки, но сейчас они молчали, — должно быть, солдатам, державшим высоту уже не первую неделю, выпала короткая передышка. Обнявшись по-братски, чтобы сберечь крохи тепла, уравненные общей бедой и бескрайней усталостью, бойцы и командиры спешили поспать хоть десяток минут, пока снова не вспыхнул бой.
Но тишина затянулась и будила дурные предчувствия — слишком уж долго не слышно ни одного выстрела. Война будто затаилась, и казалось — именно на нее, на Катю, направлены взгляды всех вражеских снайперов, все пушечные и винтовочные прицелы…
Чепуха, сказала она себе, и двинулась вперед — и все-таки, когда оказалась под защитой стен, с удивлением обнаружила, что в груди саднит от долго сдерживаемого дыхания.
Привстала, огляделась. Пожалуй, «под защитой стен» — сказано чересчур смело. После пронесшегося здесь огненного шквала от стен мало что осталось; дверные и оконные проемы зияли пустотой. Улицы были усеяны грудами искрошенного в щебень кирпича и бетона.