Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Важнейшее из искусств
Шрифт:
— Надо говорить: афроамериканка, — потупился, но не смог смолчать Юра.
— Если есть слово «задница», это не значит, что слова «жопа» больше нет, — отрезал демиург.
— Но тогда и пи…
— Ты еще здесь, деточка? — жестко пресек аналоги демиург. — Невеста ждет!
Сцена 2. Инт. С достройкой. Кафе «Петушки». Вечер
Заведение называлось «Петушки», с намеком на знаменитое литературное произведение ушедших лет, в миниатюре отразившее, как утверждали специалисты, всю Россию со всеми ее проблемами и бедами, и стилизовано было соответственно.
При входе, например, живописно громоздилась, напоминая выпущенные из левиафана кишки, полуразмотанная катушка вечно мокрого кабеля, а в зале по
И кормили тут только с общепитовских, живописно обколотых по краям, будто обгрызенных голодными совками, тарелок; и поили только из якобы треснутых граненых стаканов с несмываемыми мутными отпечатками пальцев и напыленными чуть ли не посредством пресловутых нанотехнологий следами губной помады; и разливали исключительно напитки, по названиям совпадавшие с теми, что удостоились упоминаний на страницах энциклопедии русской жизни. Правда, какое отношение здешняя «кубанская» имеет к тогдашней «кубанской» и какое здешний «вермут розовый крепкий» — к одноименному вермуту конца шестидесятых годов прошлого столетия, уже не мог сказать никто. Парадоксальным образом пожилой народ не очень-то ходил сюда ностальгировать, а укоренилась в «Петушках», совсем наоборот, продвинутая молодежь, ибо пили здесь в основном коктейли. Но тут уж хозяин заведения ничего не смог поделать — названия коктейлей пришлось-таки осовременить, ибо, скажем, «Инесса Арманд», «Дух Женевы» или «Ханаанский бальзам» ровным счетом ничего не говорили потребителю первого десятилетия двадцать первого века и оттого не возбуждали любопытства въелдонить. Может, были и иные причины, скрытые и не столь исполненные заботы о ближнем потребителе; поговаривали, например, что владелец заведения просто-напросто решил хоть тут дать волю собственному остроумию и посостязаться с сотворившим великий текст народным героем.
Юра взял для себя и для любимой по «Ксюхе-демократке». Официальная легенда гласила, что от этого коктейля у пацанов потом стоит, как утес, а девчата, едва накатив, выпрыгивают из всего и запрыгивают на всё. Злые языки, впрочем, язвили, что это не более чем известный еще с коммунистических времен простенький «Секс», то есть «Вана Таллин» в произвольном сливе с «Советским шампанским»; в «Петушках», однако, считалось, что этот коктейль смешивается на базе «Дом Периньон» в точно выверенных секретных пропорциях с целым букетом изысканных французских же ликеров. Стоил один коктейль столько же, сколько, наверное, мог стоить целый винный магазин во времена Венички. Особую пикантность напитку придавал плавающий поверху плод габаритом с небольшую сливу, мармеладной какой-то консистенции, поразительно сладкий на вкус. Русского названия он не имел вовсе, ибо и близко от Руси не водился — его возили в «Петушки» самолетами откуда-то из южных провинций Китая, и, если уж надо было его как-то называть, надлежало произнести неудобоваримое слово «лунму»; утверждалось, что в переводе с китайского это значит «глаз дракона». Плод и впрямь напоминал выдавленное из глазницы глазное яблоко: круглый, полупрозрачный, с просвечивающей темной, вроде зрачка, сердцевинкой. Если его потыкать мизинцем или, паче того, соломинкой, он начинал скользко вертеться, юлить и подпрыгивать на коктейле, но зрачок просвечивал в любом положении, вертясь, не отворачивался, и оттого не отделаться было от жутенького ощущения, будто пропитанный дорогущим алкоголем глазок-смотрок из своего мутного стакана неутомимо пялится на фамильярничающего потребителя, срисовывает и составляет список примет. Большой брат — ик! — видит тебя!
Впрочем, судя по названию коктейля и его социальной функции, непотопляемый лунму должен был являть собою символ не офтальмологический, а генитальный. Но это уж кому что видится.
Пригубили.
— Ну и чего ты мне хотел сказать? — спросила она, шустро слизнув кончиком языка капельку коктейля, оставшуюся на сладкой нижней губе.
— А вот чего, — проговорил он, с удовольствием ощущая, как теплый сгусток первого глотка, точно грузный жизнерадостный парашютист, неторопливо плывет от горла вниз. — Выходи за меня.
— Чего?
— Не чего, а замуж.
Она помолчала и после некоторой паузы вновь задумчиво пригубила. Глядела она мимо. Только соблазнительный лунму глядел Юре прямо в глаза. За соседним столиком, вразнобой потряхивая сложными прическами, серьезно и доверительно делились пережитым две совсем молодые девчонки, старшеклассницы наверное, — с грязными, битыми стаканами в тоненьких пальчиках, украшенных фирменными, крапчатыми накладными коготками. Пока любимая молчала, Юра отчетливо расслышал полный удивленной детской обиды голосок одной: «И я ей говорю: „Мама, ну разве можно бить ребенка железной херней по голове?"».
— Опять тебя заколбасило, — нежно сказала любимая.
— Точно, — с готовностью признался он.
Тогда она, не оборачиваясь, молча, но очень красноречиво показала большим пальцем себе за спину. Там ничего особенного не было, только темное окно. Но Юра знал, что любимая имеет в виду. За окном, за темной слякотью, наполненной томительным падением вялых, как тонущие клецки, хлопьев октябрьского снега, за нескончаемым шествием тяжелых мокрых черепах, с карнавальной монотонностью сверкающих поворотными и габаритными огнями, среди ошпаренной пляски реклам торчал на той стороне проспекта популярный билборд. Впрочем, он много где торчал. Молодая красотка в обтягивающем черном платье с гипнотической неотрывностью, будто двумя лунму, глядела на зрителя, грациозно держа на весу точеную руку с полураскрытой ладонью, на которой смутно сияла какая-то ценность. Метровые буквы подписи гласили:
«Любишь? Докажи!»
— Ну и докажу, — сказал Юра. — Только так, что тебе мало не покажется.
Она улыбнулась:
— Гонишь?
— А вот и нет. Прикинь, у меня такая хрень заваривается… — смущенно начал он. Помедлил немного, а потом, окончательно решившись, без утайки и прикрас рассказал о сегодняшнем предложении.
Любимая посмотрела уважительно, но без большого удивления.
— Да, у тебя срастется, — веско сказала она. — В масть вымутил.
— Но, понимаешь, как-то… нелепо… Боюсь, приклеится потом — не отдерешь. Ты же первая хихикать будешь.
— Да, и чего?
— Ну… тут момент такой… чувствительный. Я же тебя… ну…
Она презрительно поджала губы.
— Если бы мне сказали: вот прикинь Офелию, но на шару или прикинь какашку, но дадим еврики — я бы ни фига не парилась.
— А мне как-то… не по себе.
Она задумчиво прихлебнула изрядный глоток «Ксюхи-демократки» и разумно сказала:
— Мы живем в обществе потребления. Мы потребляем, нас потребляют… Обмен. Круговорот. Это нормально. Муйня начинается, когда ты лох и позволяешь, чтобы тебя потребляли бесплатно, а сам не рубишь и все потребляешь только втридорога. Это нельзя. Остальное — глюки.
Он постарался мужественно расправить плечи, приосанился, как умел, и положил ногу на ногу.
— Тогда я соглашаюсь, — решительно сказал он. — Только ты помни: ты обещала.
— Ага, — сказала любимая. И напутствовала: — Не облажайся на бабосах.
Сцена 3. Инт. Жилище Юры. Ночь
И все же не мог Юра не попытаться выяснить, про что ж там все-таки дело, в этой книжке? Хоть вкратце представить. Хоть в общих чертах уяснить, к чему быть готовым. Уж по крайней мере из тех соображений, чтоб не лажануться в первый же день. Мало ли какие могут быть сюрпризы.