Миссия в Париже

Болгарин Игорь Яковлевич

– Счастливые всегда беспечны, – озабоченно сказал Кольцов. – Я не о себе. Я о нашем деле.

– Вы ей не доверяете?

– Доверяю. И даже очень. Но мало ли как могут сложиться обстоятельства.

– Вот! У вас есть несколько дней, чтобы все ей объяснить, – улыбнулся Болотов. – Впрочем, Петр Тимофеевич уже провел с ней определенную работу. Во всяком случае, я знаю: он взял с нее слово, что нигде и никогда она ни словом не обмолвится об этой вашей встрече.

Болотов уехал.

Павел направился к хозяйскому дому, но

заметил, что и в гостевом домике уже затеплился огонек. В окошке он увидел: Елизавета Кузьминична и Таня сидят рядышком и о чем-то разговаривают.

Он вошел в дом, и деликатная Елизавета Кузьминична тут же засобиралась к себе.

– Да посидите еще немножко, – попросил Павел.

Хозяйка замахала руками:

– Девочка – с дороги. Такой колготной день: она еле на ногах держится.

– Ну что вы. Я совсем не устала, – сказала Таня.

Елизавета Кузьминична пошла к двери, там обернулась:

– Я через пару минут еще раз вас потревожу.

И вскоре она действительно вернулась к ним с подносом, на который были наставлены тарелочки с различной едой и возвышался хрустальный графинчик с тем же «Божоле», который, как уже выяснил Павел, производил из своего винограда Жан-Марк.

– Ну зачем же? – чуть не в один голос воскликнули Павел и Таня.

– Пусть будет. Я когда молодая была, любила между первым и вторым сном что-нибудь пожевать, – сказала Елизавета Кузьминична, и исчезла.

Они остались одни, и Таню вдруг сковали робость и смущение. Она еще не привыкла к Павлу и боялась этой встречи наедине.

Павел тоже никак не мог найти те нужные слова, которые бы развеяли ее смущение и даже, объяснимое долгой разлукой, некоторое отчуждение.

Таня, впрочем, вскоре нашлась. Она раскрыла принесенную Павлом сумку и стала молча и сосредоточенно разбирать свои вещи.

Павел с удовольствием наблюдал, как она умело и аккуратно раскладывает в стопочки кофточки, платьица, юбки. Он отметил про себя, что это явно привычное для нее дело. Да и то сказать: мать умерла давно, отец снова так и не женился, и, надо думать, Таня естественно приняла на себя все домашние женские хлопоты.

Молчание затягивалось. Павел понимал, что он обязан нарушить это бесконечно длящееся молчание, но и боялся каким-то неловким словом испортить так волшебно начавшийся вечер.

И опять на выручку ему пришла Таня.

– Пожалуйста, отвернись! – попросила она, и добавила таинственным шепотом: – Нет-нет, не подглядывай. Иначе все испортишь. Я скажу, когда тебе повернуться.

Павел отвернулся и даже старательно закрыл глаза. Слышал только какие-то бумажные шорохи и ее шаги к окну и обратно.

– Все! Обернись! – тоном фокусника разрешила Таня.

Он повернулся.

– Смотри!.. Ну же!.. Что-нибудь видишь?

Павел оглядел Таню, стал осматривать комнату, но ничего, никаких изменений ни в чем и нигде не обнаружил.

– Ничего! – пожал он плечами.

– Господи! Пошире

открой глаза! Внимательней смотри! – с веселой досадой приказала Таня.

И он снова стал неторопливо и внимательно исследовать комнату. Вспомнил, что слышал ее шаги и догадался, что она прошла к окну. И почти сразу же увидел: у окна над кроватью, где он повесил портрет Тани, подаренный ему на Монмартре Максимом, висел еще один – его портрет. Нарисован он был в той же манере. Как Павел и предполагал, Максим нарисовал его по памяти и подарил Тане.

– Вижу! – обрадовано рассмеялся Павел.

– Какой же ты бестолковый, – с легким кокетством сказала она, и тоже засмеялась.

Постепенно их смех перешел в безудержный хохот. Но хохотали они уже вовсе не оттого, что Павел бестолково осматривал комнату и не сразу заметил на стене, прямо на него глядящий, свой портрет. Просто с них вдруг слетела скованность, настороженность, они словно вычеркнули из своей жизни время их разлуки, и снова были такими же, как прежде, совсем молодыми, веселыми и очень друг в друга влюбленными.

Продолжая хохотать, Павел подхватил Таню на руки и закружился по комнате.

– Мы не расставались! Ничего этого не было! Я очень тебя люблю! – в кружении выкрикивал он.

Поставив ее на ноги, он снова, но теперь тихо и нежно повторил:

– Я, действительно, очень и очень тебя люблю.

– Я тоже, – сказала Таня так же тихо, и на ее глаза снова навернулись слезы.

– Я не могу поверить… – хотел еще что-то сказать Павел.

Но она положила свой палец на его губы:

– Ничего не говори. Давай помолчим. Слова сейчас не имеют никакого значения.

Они стояли посредине комнатки обнявшись – и молчали. Было так тихо, словно остановилось время. Не мычали в стойле коровы, не пофыркивали лошади, не покрикивали за окном сонные ночные птицы.

– Что ты хотел сказать? – спросила она.

– Не помню.

– Может, ты хотел спросить, как я все это время жила?

– Да, и это. У меня много вопросов. Но они, как нитки в запутанном клубке. Не одну не могу вытащить.

И они опять смеялись. Не оттого, что он сказал что-то смешное. Просто так. Оттого, что им было хорошо, что впереди у них было четыре дня. Целых четыре дня, принадлежащих только им. Целая вечность.

Его разбудил все тот же страдающий бессонницей петух. Павлу даже показалось, что он каким-то способом выбрался со своей загородки, подкрался к их окну и из куриной вредности истошно завопил.

Но Таня не проснулась.

Павел сел на кровати и стал внимательно ее рассматривать. Она спала, свернувшись калачиком, и оттого казалась по-детски трогательной и беззащитной. Ее каштановые волосы разметались по подушке, лицо было спокойное, лишь иногда почти неуловимой тенью оно озарялось едва заметной улыбкой. Быть может, ей снилось что-то радостное, счастливое.