Миссия в Париже
Шрифт:
– Миль десять, может, чуть больше.
– Ну, и будем здесь стоять. Где-то здесь проходит фарватер. Кто-то пойдет в Петроград, увяжемся следом.
– У этой хитрости два конца. Что, если нас обнаружат корабли Антанты?
– Заблудились в тумане. Шли в Котку.
– А как объяснишь пребывание на борту двух комиссаров?
– Пусть они сами все объясняют! – и, обозлившись на въедливый допрос рулевого, Сванте сердито спросил: – Может, у тебя есть лучшее предложение?
– Меня вполне устраивает твое, – согласился Уле Фабиан. – Пусть будет
Всю ночь они простояли на якоре с погашенными огнями. Дважды неподалеку от них с шумом проходили большие суда, скорее всего, сторожевые корабли. Но Сванте решил себя не обнаруживать: мало ли кто и зачем бродит здесь по ночам.
Глухой ночью и в городе опасаешься случайных прохожих. А здесь – море. И не просто море, а кипяток, в котором все перемешалось: красные и белые, англичане, американцы и французы. На кого напорешься в этой темноте? Хорошо бы, на большевиков, к которым они держали путь. Но не исключено, что и на антантовские корабли. В этой темноте они не станут бояться береговой артиллерии и вполне могут здесь патрулировать подходы к Кронштадту. Станут ли они ночью выяснять, что за посудина болтается у большевистских берегов? Одного снаряда их «Арвике» будет вполне достаточно.
На рассвете на море упал густой туман. Светало постепенно и неохотно.
Сванте поднялся в рубку, где, сидя в кресле, дремал рулевой.
– И все же? Что дальше? – открыв глаза и потянувшись, чтобы согнать с себя дрему, Уле вновь задал Сванте вопрос, на который он не получил ответа ночью.
– Ждать.
– А ну как весь день продержится туман?
– Значит, будем ждать весь день, – спокойно ответил Сванте, затем сказал более раздраженно: – И когда сойдет туман, будем ждать. У нас нет карты минных полей, и мы будем ждать до тех пор, пока нас не отыщут большевики и не проведут по ним. Не хватало нам взлететь в воздух почти у самой цели.
Рулевой молча, с едва заметной усмешкой, смотрел на Сванте. Капитана это взбесило. Он решил, что рулевой смотрит на него с плохо скрытым презрением, он как бы напоминает ему о его ночной панике.
– И вообще, ты надоел мне, Уле, со своими дурацкими расспросами! – заорал он. – Все! Я последний раз отправился с тобой в море. Вернемся в Стокгольм, и навсегда сгинь с моих глаз!
– Знаешь, Сванте, я стал замечать: в последние годы у тебя стал портиться характер, – спокойно сказал рулевой. – Вернемся в Стокгольм, сходи к психиатру.
Вместо ответа капитан сердито распахнул дверцу, впустив в рубку утреннюю прохладу. И не стал возвращаться в рубку, остался стоять на палубе.
Тихо хлюпала за бортом вода. Изредка покрикивали сонные чайки.
Вдруг Сванте почудились совсем непривычные звуки, точнее, человеческие голоса. Слов было не разобрать, но явно где-то далеко о чем-то спорили двое. Один голос был громче и, похоже, как командный, второй – тихий, оправдывающийся. Прозвучали всего две-три неразборчивые фразы, и потом все надолго стихло.
– Ты слышал? – обернулся Сванте
– Я подумал, мне почудилось.
– Люди. Два голоса.
Рулевой тоже вышел на палубу, они – теперь уже оба – всматривались в белесую туманную даль и опять прислушивались.
Долго ничего не было слышно. Только хлюпала забортная вода.
И затем снова прозвучали несколько фраз.
– Слышишь? – словно боясь вспугнуть кого-то там, за туманной завесой, прошептал Сванте. – Вот, опять.
– Да.
Голоса опять стихли.
– Ты что-нибудь разобрал?
– Не по-нашему. Может, русские?
Сванте вдруг осенило. Он бросился вниз, растормошил своих пассажиров. Жестами попросил их подняться на палубу.
Кольцов спал, не раздеваясь. Он торопливо натянул на ноги ботинки, накинул на плечи пиджак и двинулся вслед за Сванте. Вслед за ними, на ходу натягивая ботинки, по железному трапу неуклюже поднимался Миронов.
На палубе Сванте и Уле встали рядом со своими пассажирами. Сванте жестами просил их прислушиваться. Но долго они не слышали ничего. «Арвику» обволакивал густой туман, и даже плеск забортной воды казался им каким-то глуховатым, ватным.
Но вот, уже поближе, громыхнула пустая жестяная посудина, похоже, ведро, потом шумно плеснулась вода. Прозвучал чей-то голос, можно было даже различить слова:
– Зачерпни еще! И шваброчкой, шваброчкой! Гляди, Брамапутра, сколько землищи нанесли!
– То – песок, – лениво огрызнулся второй, которого назвали Брамапутрой. – Ветром сдует.
– И песок – тоже земля.
– Куда ж от нее? На земле живем.
– И на ветер не шибко рассчитывай. Не будет ветра. У меня на ветер коленки жгеть. А сегодня ноги – как у молодого.
И снова стихли голоса. Слышно было только звяканье ведра и шум разливаемой воды. Видимо, там, за ватной туманной завесой, эти двое занимались утренней приборкой палубы.
Сванте вопросительно смотрел на Кольцова, ожидая, что тот скажет.
– Русские, – сказал Кольцов.
– Бол-ше-вик?
Кольцов пожал плечами.
– Не знаю, – сказал он и обернулся к Миронову. – Булак-Балахович тоже русский, только в белый цвет выкрашенный.
Сванте понял сомнения комиссара, сердито пробормотал по-шведски:
– Красные, белые, серо-буро-малиновые. Мир сошел с ума!
– Чего это он? – спросил у Кольцова Миронов.
– Не видишь, ругается. Ему тоже, как я понимаю, не с руки встречаться с Антантой.
– Тут наши интересы совпадают, – согласился Миронов. – Был бы рупор, можно было бы спросить, кто такие?
– Ну да! Вы белые или красные? Так, что ли?
– Можно как-то дипломатичнее.
– А вдруг они не учились в дипломатическом колледже?
Сванте внимательно следил за разговором своих пассажиров. Понимал, что они тоже обсуждают создавшуюся ситуацию. И, то ли что-то поняв из разговора, то ли сам пришел к такой же мысли, он торопливо нырнул в рубку и вынес оттуда жестяный рупор, вручил его Кольцову.