Мистер Себастиан и черный маг
Шрифт:
Он засомневался, что сможет вернуться назад.
Перед окончательным поворотом Генри вообразил отель, каким он видел его в последний раз.
Было нетрудно оживить его в памяти. В нем было что-то настолько сказочное — изящество, «непреходящее изящество», как писали путеводители, — а его зов, как зов сирены, обращенный к тем немногим счастливчикам, которые всегда выбирали только самое лучшее, был настолько манящ, что его образ оставил неизгладимый след в особой части его мозга, предназначенной для красоты. Мраморные полы, позолоченная лепнина потолков, лестницы, которые, казалось, ведут прямо на небо, музыка, смех, благоухание прекрасных
Но так было давным-давно, и, как Генри, изменилось. Дивное здание с таким множеством комнат теперь походило на древние руины, обваливалось, осыпалось. Оно было пусто и мертво. Даже двери исчезли. Он остановил машину у крыльца, поднялся по ступенькам в холл и принялся бродить по коридорам. Можно было заглянуть в любой номер. Казалось, он различает в их полутьме кого-то или что-то, какие-то смутные и туманные фигуры, которые при его приближении растворялись в темноте. Из комнат тянуло холодным ветром, в пустых оконных проемах устроили гнезда темные маленькие птицы. Что случилось с этим раем? То же, что и с первым раем, подумал он: здесь свершился великий грех и Создатель изгнал его обитателей.
По черной лестнице он поднялся на седьмой этаж. Это был его прежний маршрут, которым он взбегал по десять и больше раз на дню с Ханной или без нее. Гнилую эту лестницу, на ступеньках которой теперь отсутствовала каждая третья или четвертая дощечка, он знал как свои пять пальцев. Прохладу гладких перил. Если у него вообще было детство, то вот здесь оно и проходило, в беготне по этим лестницам, игре в прятки.
У комнаты семьсот два дверь, однако, сохранилась, и она была заперта. Он поднял руку, чтобы постучаться, но передумал. Стучать не было необходимости. Он знал, кто находится за нею, и человек в комнате знал, что он придет. Должен знать. Он знал наперед, что и как произойдет, потому что сам написал сценарий этой истории. Генри ничем не мог его удивить.
Он открыл дверь, и он был там, мистер Себастиан. Сидел в том же большом, обитом красным бархатом кресле с высокой спинкой, в своем элегантном черном смокинге, в сверкающих туфлях, с зачесанными назад волосами, с улыбкой на лице, таком же смертельно-бледном, как всегда. Он был точь-в-точь как прежде, вплоть до четвертака с профилем Джорджа Вашингтона, который он вертел в пальцах.
— Генри, — сказал он, — входи.
Генри молчал. Что он мог сказать? Трудно было дышать, грудь медленно сдавливало, словно тисками. Но он сопротивлялся. Справившись, — непонятно, что это было, может, сердце, — оглядел комнату. В ней тоже ничего не изменилось. Горничная как будто только что вышла. Постель аккуратно заправлена, без единой складки, и ни пылинки вокруг.
Генри принес с собой нож, небольшой, чтобы спрятать в кармане, но достаточно острый, чтобы убить. Он нащупал его, стиснул рукоятку, но так незаметно, как это умеет делать только настоящий иллюзионист. В любой момент нож мог выпорхнуть из его пальцев, как на крыльях.
Он встретился взглядом с мистером Себастианом. Генри не испытывал страха, как не испытывает страха человек, которому нечего терять.
— Я пришел убить вас, — сказал он.
— Знаю, — невозмутимо ответил мистер Себастиан. — Знаю. Но не сейчас. Не сегодня. Позже. В другом
Четвертак продолжал скользить меж пальцев мистера Себастиана, словно по собственному разумению, словно продолжил бы свое неустанное скольжение, даже если бы Генри отрезал руку от тела.
Генри убрал нож обратно в карман.
— Значит, вам известно, почему я здесь.
Мистер Себастиан покровительственно улыбнулся:
— Конечно. Задать главный вопрос, так?
Генри кивнул, хотя был не столь уверен, как его противник.
— Я хочу увидеть ее, — сказал он.
Мистер Себастиан сделал вид, что смутился. Но, разумеется, он ничуть не смутился. Он никогда не смущался. Хотя ему нравилось прикидываться смущенным.
— Ее? Ее? Не уверен, кого ты имеешь в виду.
И в этот момент Генри увидел, как в углу комнаты открылась дверь. Он всегда считал, что это дверь в чулан. Но нет. Это была дверь в иной мир.
И я вышла.
Могу сказать, сначала он не узнал меня. Это немного расстроило меня, то, как он смотрел, не узнавая. Он видел перед собой только женщину, одетую, как обычно одевались женщины определенного достатка, — облегающее платье, оборки, корсет. Волосы забраны на затылке в пучок, лицо слегка перекошенное и землистое. Прошло много времени, как он видел его в последний раз. И все же…
— Мама! — произнес он.
Как прежде.
— Генри!
Он хотел подойти ко мне, могу сказать. Но такое было невозможно, и Генри знал это. Он не хотел проходить мимо кресла мистера Себастиана. Мы были так близко, но ближе сойтись не могли.
— Все началось с меня, — сказала я. — Все. Прости, Генри.
— Что началось?
— Все, что случилось и что еще случится. Если бы я только не умерла, вот что я имею в виду. Будь я жива, все могло бы сложиться иначе.
Бесполезно говорить что-то подобное, ничего этим не изменишь, но я должна была сказать. Я целую вечность ждала, чтобы это сказать.
— Ты болела. И ничего не могла сделать.
— Пока живешь, всегда есть возможность что-то сделать. Я просто не сделала.
Он покачал головой и улыбнулся такой доброй и прощающей улыбкой, но я ни секунды не могла больше выносить это. Отвернулась. Закрыла лицо руками и заплакала. Я действительно ничего не могла сделать, ничего, а для матери нет горшего чувства.
Мистер Себастиан сочувственно успокоил:
— Ну, будет, будет.
Затем посмотрел на дверь, и из нее вышла Марианна Ла Флёр.
Она словно вплыла в комнату, темная и бесплотная, но и красивая, как при жизни. Ничуть не изменившаяся. Возрожденная в точности такой, какой Генри хотелось ее запомнить. Когда ее нашли на складе, она выглядела иначе. Тогда она вся, с головы до ног, была украшена ножами. Ни один не миновал назначенной цели.
— Марианна! — сказал он.
Она лишь посмотрела на него своими печальными глазами.
Генри спросил себя, сколько еще мертвых там, за дверью. Нет ли там Кастенбаума? Кастенбаум был последним в длинной цепочке людей, которых он знал и любил. И пережил. Кастенбаума всего месяц назад казнили на электрическом стуле в Синг-Синге. Когда-то Генри любил его, хотя по-настоящему понял это лишь после того, как Кастенбаум умер. Он спас его после войны, в тот день на пристани. Сойдя с корабля, Генри не представлял, куда направиться, как распорядиться своей жизнью, и Кастенбаум показал ему путь. Достаточное основание, чтобы любить его.