Младший брат
Шрифт:
— Он купил у меня картину, когда голод стучался в двери мои,— сказал Глузман,—и в глазах его, когда снимает он очки свои, светится настоящая ветхозаветная тоска.
— Он любил свою мать,—сказал Евгений Петрович,—по ее настоянию он много лет не виделся с отцом. А помните, как горевал он, когда погиб несчастный Ветловский? Он принес на похороны самоубийце букет сирени, он дважды был на могиле за эти годы, он дал денег кладбищенскому сторожу на уход за нею. А когда его товарищ решил бежать в Америку, он устроил ему хорошие проводы. Больше Господу радости об одном раскаявшемся, нежели о сотне праведников, а он, если и отрекался, то горько плакал о своих отречениях.
— Несколько
—- Приятелей своих, уголовников, отговаривал антисоветчиной заниматься,—сказал Струйский,—без особого, правда, успеха, но ведь искренне же, от души!
— Вижу, всем он тут нравится, да и я, признаться, не исключение! — воскликнул полковник Горбунов. Был он сегодня в форме, с десятком орденских планок на зеленом кителе.— Правда, я с ним едва знаком, через Сергей Георгича только, ну да на допросе пришлось однажды над ним потрудиться, отпрыску своему единородному помочь. Но что такое допрос, товарищи вы мои задушевные! Не та на нем ситуация для настоящей дружбы! А, ей-Богу, по душе мне этот паренек синеглазенький, барашек наш ненаглядный, сойтись бы с ним покороче на пикничке с шашлычком, потолковать по вашему, профессор, выражению, о добре и зле. Чертовски занятная материя. Верно, Глузман?
— Шутите, гражданин начальник.
— Какие шутки! — засмеялся Горбунов. — Какие уж тут шутки, гражданин заключенный № 654/158ЯГ, коли я со студенческих лет еще твердейшим образом был убежден: добро и, так сказать, зло находятся в диалектической взаимосвязи! Поясню для иностранных подданных—всякое добро может обернуться злом и, наоборот, при недоучете классового момента. Допустим, ты, мистер Уайтфилд, ты, зуб даю, давно уж скатился в гнилое болото ложного мелкобуржуазного гуманизма.
— Скатился,—сокрушенно кивнул профессор.
— А ты, Феликс, наоборот, шлялся по джунглям с автоматом да грабил беззащитных крестьян, так? Это уже уклон левый—и тоже, друзья мои, для нас неприемлемый! —Он обвел комнату посуровевшим взглядом.—Особенно тебя это касается, Евгений Петрович. Ну признайся честно, без антимоний этих твоих, ну не стыдно ли тебе? Да неужто ты всерьез веришь, что надо, мол, отвечать добром на зло? Благословлять проклинающих вас? Молиться за ненавидящих вас? И во всю эту херню насчет званых и избранных? светильников без масла и прочего?
— Как же иначе! — вскинул голову Евгений Петрович.
— Во дурак старый, а? Воистину сбудется изреченное через пророка: седина в голову — бес в ребро. Слушай, Евгений Петрович, заруби на носу: если я у тебя отсужу рубашку, не нужно мне твоих милостей в смысле верхней одежды—сам отберу, коли нужно будет. И если попрошу тебя идти со мной одно поприще, а потребуется два—потащу на веревке, на фиг мне твое согласие. И щеку вторую не подставляй—оно, конечно, и удобней, только не знаю, товарищи, лично мне при виде такого идиотизма захочется не то что по правой щеке вдарить, а просто всю морду разнести фарисею. Не выйдет, господа, мракобесы! Помню, заключал один реакционный писатель: если Бога якобы нет, то все позволено. Я же наоборот перед вами выражусь. Анархического мелкобуржуазного своеволия мы никому не позволим, вы уж простите. Но нам, которые сплоченные единой идеей борьбы за счастье всего прогрессивного и уничтожение всего реакционного человечества, позволено, извините, все. Это факт, граждане, а против факта никуда не попрешь. И, следовательно, никакого вашего Бога в наличии не имеется!
— Бог есть, — сказал Марк.
Тут часть присутствующих расхохоталась, а пуще всех Иван.
— Ну даешь! —
— Обманул доверие.
— И папаша его тоже хорош.
— Все мы тут хороши.
— Товарищи, тише! Еще перессориться не хватало!
— Сюда бы Федю Моргунова. Он бы мигом разобрался.
— Так может, кликнем?
— Его позавчера расстреляли в Набоковском лесу, — сказал Андрей. — Его и Колю Звонарева.
— Ты откуда знаешь?—насторожился Горбунов.
— Так я же и написал этот роман, товарищ полковник.
— Не врешь?—восхитился тот.—Господи! Здорово-то как! Ты сам не понимаешь. Кабанов, как ты мне помог, по гроб жизни не забуду! Всем отделом бьемся, никак автора не найдем, а он сам признается! Слушай, лично попрошу начальство, чтобы тебе за явку с повинной годика два скостили, слово советского офицера! И позволь уж, пока суд да дело, облобызать тебя по-дружески как замечательного автора! Зачитывались! Хохоту было в отделе—не поверишь! Я младшему сержанту собственноручно коробку конфет немецких презентовал, чтобы для меня лишнюю копию сделала. И не обижайся ты на нас — будь роман плохим, никто б тебя и пальцем не тронул!
Потянувшись через стол, он и в самом деле смачно расцеловал упирающегося Андрея в обе щеки. Одновременно с этим дверь избушки приоткрылась и внутрь заглянула какая-то бритая голова в армейской пилотке. «Потом, потом!» — зашипел Горбунов, и голова исчезла. А Марк украдкой распрямил затекшие ноги—табурет ему попался на редкость неудобный.
— А тебе не жалко его, Клэр?—снова раздался голос Андрея.
— Ночи напролет плакала я от разлуки с ним, — отвечала она тихо, — перечитывала его письма и разглядывала ту фотографию, где он сидит на самаркандской скамейке со своими драконами. Конечно, сердце у меня разрывается от жалости. Он родился в таком жутком государстве, а родину все-таки любил. Всю жизнь стремился к счастью и теперь сам не может понять, отчего потерпел поражение.
— Он не захотел со мной в Америку, — сказал Костя, — да его бы и не пустили.
— А если б пустили, какое его ожидало бы разочарование! — усмехнулся профессор.—Он же был уверен в глубине души, что за границей, на свободе—все беззаботны и счастливы. Да и немудрено—иностранцев-то он видел только во время отпуска, в гостях.
— Ни методы нашей не понимал,— сочувственно сказал Струйский,—ни в целях наших не сек. Какие шансы упустил, чудила грешная!
— Ежедневно, если не ежеминутно, ему приходилось кривить душой, чтобы заработать на кусок хлеба с маслом.
— Он не верил в Бога и пренебрегал Его утешением. Гордыня его была воистину непомерной, но сам он страдал от этого больше всех.
— Он терпеть не мог убивать кошек, а сколько раз приходилось ему по разнарядке райкома заниматься забоем и обдиркой!
— Ох, граждане, товарищи вы мои!—засмеялся Иван.—Он у вас прямо святой какой-то выходит! Среда его, видите ли, заела, агнца Божьего! И вы все о своем Боге!—упрекнул он Евгения Петровича.—И вы, Марья Федотовна, тоже придумали — кошек ему, видите ли, свежевать не по чину, подумаешь, цаца! Чем он лучше других? Хотя,—он помедлил,— мне чем-то по душе ваша всеобщая сердобольность. В самом деле, ведь не звери же мы, не леопарды какие-нибудь. Хотите что-то добавить, Феликс? Милости прошу!