Млечный путь
Шрифт:
Девочка захлопала в ладоши, набежавшую было на лицо тень как рукой сняло:
— Я на скалу заберусь, ладно? Лес буду смотреть! — и тут же выбежала вон.
Новая теплая волна захлестнула грудь Мансура. Забыв убрать со стола посуду, он поспешил за внучкой. Опомнился во дворе: куда это я? Собирался-то осмотреть борти, еще с вечера приготовил всю нужную снасть. А взвалил он на себя этот труд добровольно года четыре назад — ведь какое богатство пропадает ни за что ни про что.
Помнит Мансур, как в былые, еще довоенные времена люди охотно промышляли бортевым медом, да и сам он мальчишкой любил увязаться за взрослыми в лес. Их, знатоков этого дела, было немного — помнится, два или три человека, но они не вернулись
Перебравшись на берега Голубого Озера, он по ровному гудению догадался, что здесь обитают пчелы, отметил для себя три места. Не без труда разыскал Мансур в ауле кое-какие снасти, оставшиеся от бывших бортников, отобрал мало-мальски пригодное, подновил-подправил и приспособил к делу. Начал, можно сказать, от скуки да в забаву, но увлекся не на шутку. В скором времени руководители заповедника тоже почувствовали пользу от этого будто бы случайно возникшего из небытия промысла и вот уже два-три года наделяют Мансура полновесным планом — в несколько пудов меда. А мед-то лесной каков! С чем сравнить его аромат и целебным нектаром напоенную сладость!..
Наиля давно уже забралась на скалу, расположилась там по-хозяйски: на шее бинокль, на плоском, как стол, камне разложены книжки. Рядом — шаловливый Актырнак. Чтобы по неосторожности не сорвался со скалы, глупыш привязан тоненьким шнурком к молодой березе, проросшей из каменной расщелины. Девочка то и дело приникала глазами к биноклю и с сосредоточенным видом обозревала просторы леса. Помощница!
— Если что заметишь, крикни мне. Я буду тут неподалеку, — наказал ей Мансур. Серьезность, с которой он сказал эти слова, как бы подчеркивала особую важность ее наблюдений.
Пошел было Мансур к лесу, да бросил взгляд в устрашающе ясное, словно выгоревшее, небо. На восточном его окоеме появилась темная точка. С каждым мгновением она увеличивалась в размере, пока не обрела черты беркута, плавно парящего на мягко подрагивающих крыльях. Старый знакомец Мансура. Можно сказать, сосед и безмолвный собеседник. Он тоже считает себя хозяином этих гор.
Беркут сделал над озером полный, четко очерченный круг и, зорко всматриваясь в заросли кустарника, стал планировать в сторону хутора. Мансур погрозил ему кулаком:
— Эге-е! Улетай-ка ты отсюда, ищи себе поживу в другом месте!
Всего неделю назад, пользуясь отсутствием хозяина, крылатый разбойник утащил несмышленыша козленка, осиротил его дойную мать. Как же посмел он после такого снова сюда явиться? Мансур рассердился не на шутку. Конечно, он мог бы одним выстрелом снять его с высоты. Мог бы, да рука не поднималась. Сколько здесь живет, ни разу не брал на прицел ни птицу, ни зверя. Даже шального медведя не трогал, разве что выстрелит в воздух, чтобы отпугнуть, да и то в редких случаях, когда нельзя без того. Свято чтил Мансур закон заповедника: не должны здесь греметь ружейные выстрелы, ибо где еще мирно жить и плодиться беззащитному зверю в наше жестокое время?
Дошел ли до беркута гнев Мансура или нет, но тот вдруг издал какой-то скорбно-пронзительный клекот, похожий на стон, и стал отмерять неровные круги над озером. А может, высматривал там кого? Но нет, скорее всего, услышал суровый окрик человека, ибо круги стали шире и ровнее, все выше уводя птицу в бескрайнее небо, к дальнему горизонту. Что ни говори, а достает у гордеца понятия не соваться туда, где есть люди.
С каждым взмахом крыльев беркут отдалялся от притихшего хутора, от сверкающей глади Голубого Озера, а Мансур, завороженный необъятностью неба, все смотрел и смотрел вслед темной точке. «О небо! Храни его, единственного моего сына...» — прошептал он, не в силах унять хватающую за грудь боль. Вместе с этой болью томила его душу непрошеная печаль, и он чувствовал, как ослепительный, пронизанный беспощадным солнцем небесный океан давит на него своей
Вдруг что-то теплое, мягкое прильнуло к его ногам, и он, перестав блуждать глазами в воздушном мареве, только тут заметил увязавшегося за ним Пирата. Боль в груди отступила, Мансур вздохнул с облегчением.
— Эх ты, засоня! Проморгал козленка, — сказал он псу с упреком. Тот завилял хвостом, подобострастно подняв на хозяина слезящиеся глаза. — Не тащись за мной, там от тебя не столько пользы, сколько... — и, не договорив фразу и не оглядываясь, зашагал своим путем.
Виновато опустив голову, старый пес направился в сторону пегой козы, которая паслась на изумрудно-зеленой лужайке, и выбрал для отдыха плоский камень, разогретый на солнцепеке. Коза покосилась на него, но приставать не стала, только фыркнула то ли с презреньем, то ли сердито: мол, лежи уж, бедолага, если ни на что другое не способен, не все ли тебе равно, где дремать... Коза, конечно, права по-своему. Она дает молоко. А молоко нравится и хозяину, и тому же Пирату. Теперь еще вон невесть откуда появившаяся здесь девчонка сует кружку, не дожидаясь дойки. Посему пегая, хоть и с норовом животное, цену себе знает, держится с достоинством. И к Пирату, который не сумел уберечь ее козленка, относится с откровенным пренебрежением.
Мансуру нынче повезло. Уже к обеду ему удалось перенести из бортевых ульев в амбар с десяток сотовых рам, а на их место установить новые, пустые. Недаром сказал кто-то: лен посеешь — с рубашкой будешь. Верно сказал. Не пропали старания Мансура: для развода поместил с осени искусственные соты в дуплах и снабдил их прикормом. Начиная с весны зорко следил за тем, чтобы не нагрянули пчелы-воровки, называемые хурнаками. И вот награда — полные рамы меда!
Так-то оно так, да сам Мансур уже не тот, чтобы карабкаться на каждое меченое дерево, обмотав себя кирамом — ременными подвесками. Нелегко одному справляться с пчелиным хозяйством. Без молодой подмоги, видать, не обойтись. Здесь сила да ловкость нужны, а уж ремеслу научить долго ли.
Впрочем, лукавит старый, сам перед собой притворяется. Если бы не хотелось, если бы силушку свою да здоровье жалел, то и сидел бы себе вон на той скале. В том-то и дело, что нравится ему эта возня, доволен он ею. Потихоньку раздуваешь тлеющую в дымаре труху и, мягко уговаривая осердившихся пчел, водишь им по дуплу. Хмельной дымок вгоняет их в одурь, делает вялыми и пассивными. Тут уж не до всяких отвлеченных мыслей. Кому не известно, что пчела не любит спешки и грубости? Обращайся с ней осторожно, с уважением и нежностью, проявляй полное внимание, и она тебе ответит тем же. Нет, тут недосуг думать о всяких прочих вещах!
Главное в этом деле — терпение. Скажем, забралась пчела под сетку, поползла вверх по виску, запуталась в волосах, зажужжала там, затрепыхалась. Всяк ли терпеливо выдержит такое? А если не одна пчелка, а несколько? Да ужалит какая? А если целый рой избрал тебя своим насестом?.. Ох, непростое это дело — пчела, и если обучать кого из молодых, то надо приваживать исподволь, без спешки, чтобы он самую суть и тайну ее открыл для себя...
Так, мысленно разговаривая с самим собой, приближался он к недетскому вопросу Наили насчет его, Мансура, одиночества. Впрочем, почему же недетскому? Это мы только считаем детей несмышленышами, а они, что пророки, видят взрослых насквозь, судят их своим высшим молчаливым судом. Вот спросила она, и холодом обдало деда, даже сердце трепыхнулось в груди на миг, зашлось болью. В голове зашумело от внезапно нахлынувших воспоминаний, которых он всячески избегал. Если уж совсем невмочь становилось в бессонные ночи, когда память бывает особенно привязчивой, мог встать и шагнуть за порог. Иной раз так до самого рассвета бродил неприкаянно по берегу озера, убегая от разыгравшейся памяти. Удавалось. Но легче почему-то не становилось...