Модеста Миньон
Шрифт:
— Твоя совесть, друг мой, кажется мне попросту тщеславием и боязнью потерять вполне реальные преимущества и привычную связь, лишившись любви госпожи де Шолье. Если же ты будешь иметь успех у Модесты, то без сожаления откажешься от пресных удовольствий страсти, достаточно приевшейся тебе за восемь лет. Скажи лучше, что ты опасаешься прогневить свою покровительницу, если она узнает о причине твоего пребывания здесь, и я охотно тебе поверю. Но отказаться от герцогини и потерпеть неудачу в Шале значило бы лишиться слишком многого. Ты принимаешь за укоры совести свои колебания.
— Ты ничего не понимаешь в чувствах, — сказал Каналис с досадой, ибо ему сказали горькую правду, в то время как он ожидал услышать комплимент.
— То же самое, должно быть, говорит двоеженец перед судом двенадцати присяжных, — смеясь, возразил Лабриер.
Эта саркастическая шутка также произвела неприятное впечатление на Каналиса. Он нашел, что Лабриер слишком остроумен и чересчур свободно держится для секретаря.
Появление великолепной коляски с кучером, одетым в ливрею дома Каналисов, вызвало сенсацию в Шале, тем более что там уже ждали обоих претендентов и все действующие лица этой повести находились в сборе, кроме герцога и Бутши.
—
— Тот, который выступает, словно полковой барабанщик, — ответил кассир.
— А-а, — протянула жена нотариуса, рассматривая Мельхиора, который шествовал величественно, как человек, привыкший привлекать к себе все взоры.
Хотя определение Дюме, человека простого, если такие вообще встречаются, страдает излишней резкостью, оно все же не лишено справедливости. По вине знатной дамы, которая чрезмерно льстила Каналису и баловала его, как это всегда будут делать женщины, если они старше своих поклонников, поэт был в моральном отношении своего рода Нарциссом. Когда женщина весьма зрелого возраста хочет навсегда привязать к себе мужчину, она начинает обожествлять его недостатки, чтобы сделать невозможным всякое соперничество, так как соперницы не могут сразу постигнуть тайну этой утонченнейшей лести, а мужчина привыкает к ней довольно легко. Если фатовство не прирожденное свойство, то оно — следствие этой женской политики. Каналис, которого прекрасная герцогиня де Шолье взяла себе в любовники совсем молодым, оправдывал в собственных глазах свою рисовку, говоря себе, что она нравится этой изысканной женщине, а вкусы ее были законом для общества. Как ни тонки оттенки аффектации, их все же можно уловить. Так, например, Мельхиор обладал талантом чтеца, вызывавшим восхищение, но слишком снисходительные похвалы завлекли его на ложный путь напыщенности, где ни поэт, ни актер уже не могут остановиться, и это дало основание сказать про него (все тому же де Марсе), что он не декламирует, а завывает, читая свои стихи, настолько он растягивал слова, с удовольствием прислушиваясь к собственному голосу. Говоря языком сцены, Каналис «переигрывал». Он бросал вопросительные взгляды на слушателей, всем своим видом выражал удовлетворенное тщеславие и прибегал к тем уловкам, которые актеры называют «отсебятиной» — выражение красочное, как и все, что создается в артистическом мире. К тому же у Каналиса появились последователи, и он оказался главою школы. Декламаторская напыщенность слегка повлияла и на его разговорную речь, — он стал пользоваться в ней ораторскими приемами, как это можно было заметить из его беседы с Дюме. Как только поэт стал кокетничать своим умом, это сказалось и на его манерах. Он выработал особую походку, стал придумывать жесты, украдкой смотреться в зеркала и принимать позы, соответствовавшие его тирадам. Он настолько был озабочен впечатлением, которое производил на окружающих, что один насмешник по фамилии Блонде много раз держал пари, и не без успеха, обещая смутить поэта своим пристальным взглядом, устремленным на его завитые волосы, на его сапоги или на его фрак. Но по прошествии десяти лет эта изящная манерность, которую вначале скрашивала цветущая молодость, устарела, тем более что и сам Мельхиор казался пожившим. Светская жизнь утомляет как мужчин, так и женщин, и возможно, что те двадцать лет, на которые герцогиня была старше Каналиса, ложились на его плечи большей тяжестью, чем на ее, так как свет по-прежнему видел ее красивой, без морщин, без румян и без сердца. Увы! Ни у мужчин, ни у женщин не бывает друга, способного предостеречь их в ту минуту, когда аромат их скромности улетучивается, ласка взгляда начинает напоминать избитый актерский прием, улыбка переходит в гримасу, а искусственный блеск остроумия позволяет угадывать, что огонь его уже догорел. Только гений обновляется подобно змеиной чешуе. Что же касается привлекательности всего облика, то одно лишь сердце не стареет. Сердечные люди просты. Но у Каналиса, как вы знаете, было черствое сердце. Он злоупотреблял красотой своих глаз, придавая совершенно некстати своему взгляду ту пристальность, которая говорит о напряжении мысли. Наконец, он любил расточать похвалы и делал это с корыстной целью, желая посредством их приобрести слишком много. Его манера говорить комплименты, очаровательная в глазах поверхностных людей, оскорбляла людей чутких своей банальностью и тем льстивым апломбом, за которым угадывался скрытый умысел. Действительно, Мельхиор лгал, как царедворец. Он беззастенчиво сказал герцогу де Шолье, который произвел весьма посредственное впечатление, впервые выступив с парламентской трибуны в качестве министра иностранных дел: «Вы были просто великолепны, ваше сиятельство!» Скольких людей, подобных Каналису, судьба отучила бы от аффектации, преподнося им неудачи мелкими дозами. Недостатки Каналиса казались незначительными в золоченых гостиных Сен-Жерменского предместья, там, где каждый регулярно вносит в общество свою долю нелепостей, где все разновидности самовлюбленности, рисовки и, если хотите, натянутости имеют соответствующую им рамку, где чрезмерная роскошь обстановки и пышные туалеты, пожалуй, служат всему оправданием; но те же самые недостатки должны были резко бросаться в глаза на фоне провинциальной жизни, нелепости которой имеют иной характер. А натянутый и жеманный Каналис не мог измениться. Он уже успел застыть в той форме, какую придала ему герцогиня де Шолье; кроме того, он был настоящий парижанин, или, точнее, настоящий француз. Парижанин удивляется, что жизнь не всюду устроена так, как в Париже, а француз — тому, что не всюду она идет так, как во Франции. Хороший тон заключается в умении приспособиться к чужим нравам, не слишком теряя, однако, свои индивидуальные черты, примером чего может служить Алкивиад [84] — этот образец для джентльменов. Истинное изящество должно быть гибким. Оно применяется к различным обстоятельствам и ко всем слоям общества. Изящная женщина наденет для улицы платье из простенькой материи, выделяющееся только своим покроем, она не будет прогуливаться, нацепив на себя яркие цветы и перья, как это делают мещанки. Между тем Каналис, руководимый женщиной, которая любила его больше ради себя, чем ради него самого, желал всем навязывать свои мнения и всюду быть одинаковым. Он полагал — ошибка, которую разделяют с ним многие парижские знаменитости, — что его всегда окружает свита поклонников.
84
Алкивиад(ок. 451—404 годы до н. э.) — афинский политический деятель и полководец, участник Пелопоннесской войны между Афинами и Спартой (431—404 годы до н. э.). Отличался крайней политической неустойчивостью и беспринципностью. Славился своей любовью к роскоши и изящной одежде, стремлением постоянно обращать на себя внимание.
Появление в гостиной Шале было заранее обдумано Каналисом и рассчитано на эффект, а Лабриер проскользнул в дверь, словно провинившийся пес, который боится, что его прибьют.
— А-а, вот и мой солдат! — воскликнул Каналис, обращаясь к Дюме после того, как любезно поздоровался с г-жой Миньон и поклонился остальным дамам. — Ваше беспокойство улеглось, не правда ли? — продолжал он, театральным жестом протягивая бретонцу руку. — Но при взгляде на мадемуазель Миньон тревога ваша становится более чем понятной: я говорил о земных созданиях, а не об ангелах.
На лицах присутствующих отразилось желание понять смысл этих загадочных слов.
— Да, — продолжал поэт, чувствуя, что все ждут объяснения, — я всегда буду считать победой то, что мне удалось вызвать волнение у одного из железных людей, которых умел находить Наполеон, пытавшийся на этом фундаменте основать Империю слишком обширную, чтобы быть долговечной. Такие сооружения может сцементировать только время! Но должен ли я гордиться своей победой? Я здесь ни при чем. То была победа идеи над фактом. Сражения, в которых вы участвовали, дорогой Дюме, ваши героические атаки, граф, — словом, война оказалась той формой, в которую вылилась мысль Наполеона. Но что же осталось от всех этих подвигов? Трава, покрывающая ныне поля сражений, ничего не знает о них: нивы не в состоянии указать тех мест, где происходили битвы, и не будь историка, не будь письменности, потомство могло бы и не знать об этом героическом времени! Итак, от вашей пятнадцатилетней борьбы не осталось теперь ничего, кроме воспоминаний. И только они спасут Империю, ибо поэты создадут из них поэмы. Страна, которая умеет выигрывать подобные сражения, должна уметь их воспеть!
Каналис замолчал и окинул взглядом лица слушателей, чтобы собрать дань изумления, которую обязаны были принести ему провинциалы.
— Вы не можете себе представить, сударь, — проговорила г-жа Миньон, — как мне грустно, что я вас не вижу, особенно после того, как вы доставили мне такое удовольствие своими речами.
Модеста, одетая так же, как и в начале этой повести, скромно сидела за пяльцами; она заранее решила восхищаться Каналисом, но все же была поражена: девушка выпустила из рук вышивание, и оно повисло на нитке, оставшейся у нее между пальцами.
— Модеста, позволь представить тебе господина де Лабриера. Господин Эрнест, познакомьтесь с моей дочерью, — сказал Шарль, видя, что секретарь держится в стороне.
Девушка холодно поклонилась Эрнесту, бросив на него равнодушный взгляд, который должен был доказать окружающим, что она видит его впервые.
— Извините меня, сударь, — проговорила она, не краснея, — но мое глубокое восхищение величайшим из наших поэтов служит в глазах моих друзей достаточным оправданием того, что я не заметила никого другого.
Чистый и выразительный ее голос, похожий на голос прославленной мадемуазель Марс, очаровал бедного Эрнеста, и без того уже ослепленного красотой Модесты, и в своем смятении он проронил слова, поистине прекрасные, если бы они соответствовали действительности:
— Но ведь он мой друг.
— В таком случае вы меня, конечно, простили, — заметила Модеста.
— Он для меня больше, чем друг! — воскликнул Каналис, опираясь на плечо Эрнеста, словно Александр на Гефестиона [85] . — Мы любим друг друга, как братья.
85
Гефестион(умер в 324 году до н. э.) — македонский военачальник, друг и любимец Александра Македонского.
Г-жа Латурнель бесцеремонно перебила великого поэта:
— Как господин Лабриер похож на того человека, которого мы видели в церкви! Уж не он ли это? — спросила она, обращаясь к низенькому нотариусу и указывая на Эрнеста.
— А почему бы и нет? — возразил Шарль Миньон, заметив, что Эрнест краснеет.
Сохраняя холодную невозмутимость, Модеста вновь принялась за вышивание.
— Возможно, вы правы, сударыня, — я два раза приезжал в Гавр, — ответил Лабриер и сел рядом с Дюме.
Каналис, очарованный красотой Модесты, по-своему истолковал ее восторженные слова и стал льстить себя надеждой, что ему удалось произвести желаемое впечатление.
— Я бы сочла бессердечным всякого гениального человека, не имей он подле себя преданного друга, — сказала Модеста, чтобы возобновить разговор, прерванный неловким замечанием г-жи Латурнель.
— Мадемуазель, преданность Эрнеста, пожалуй, может заставить меня поверить, что я чего-нибудь стою, — ответил Каналис, — тем более что мой дорогой Пилад [86] сам преисполнен талантов; он был правой рукой самого известного из всех министров, какие были у нас со времени заключения мира. Хотя Эрнест и занимает прекрасное положение, он все же согласился быть моим наставником в политике; он делится со мною своими знаниями и опытом, хотя вполне может претендовать на более блестящую судьбу. О, он гораздо лучше меня!.. — и, отвечая на жест Модесты, Каналис проговорил с очаровательной любезностью: — Ту поэзию, которую я выражаю в стихах, он носит в сердце. Я говорю об этом в его присутствии только потому, что он скромен, как монахиня.
86
Пилад— в древнегреческой мифологии неразлучный друг сына аргосского царя Агамемнона Ореста; имя Пилада стало нарицательным для обозначения верного друга.