Мое имя Бродек

Клодель Филипп

В конце концов Андерер спустился из своей комнаты, и мэр проводил его в маленький зал братства. Потом закрыл за собой дверь.

– Я остался на кухне, как мне велел Оршвир. Но надо, чтобы ты знал: тот шкаф, где я держу ведра и швабры, выдолблен в стене, и задняя стенка у него дощатая, сделана всего-навсего из довольно плохо подогнанных планок, которые с годами разошлись еще больше, так что в щели вполне можно подглядеть. И эта задняя стенка выходит прямо в малый зал. Герта это знала. И я знаю, что некоторыми вечерами она подслушивала, что там говорится и делается, хоть никогда мне не признавалась, из страха, что я осерчаю.

В тот день

Шлосс сделал то, чего никогда себе не позволял. Почему? Людские поступки – штука очень странная, и порой можно долго копаться в головах, да так и не найти подходящего объяснения. Может, у Шлосса возникло впечатление, что так он становится мужчиной, пренебрегает запретом и проходит испытание, окончательно переходит на другую сторону, делает то, что считает правильным или просто удовлетворяет любопытство, которое слишком долго сдерживал? Как бы там ни было, втиснув свое большое тело среди швабр, лопат, ведер и старых тряпок для вытирания пыли, он приник ухом к доскам.

– Знаешь, Бродек, ну и странный у них был разговор! Очень странный… Вначале можно было подумать, что они очень хорошо друг друга понимают, что им и слов-то много не нужно, что они на одном языке говорят. Мэр начал с того, что пришел якобы не извиниться, дескать, то, что произошло вчера, было, конечно, досадно, но, в сущности, этого почти следовало ожидать. Андерер и бровью не повел.

«Видите ли, здешние люди немного грубоваты, – продолжил мэр. – Если у них есть маленькая ранка, а вы на нее сыплете перец, они начинают больно пинаться, а ведь ваши рисунки и были полными пригоршнями перца, да?

– Рисунки не имеют никакого значения, выбросьте их из головы, господин мэр, – ответил Андерер. – Если бы ваши люди их не уничтожили, я бы сам это сделал…»

На этом месте своего рассказа, который Шлосс будто заучил наизусть, он сделал паузу:

– Надо тебе сказать раз и навсегда, Бродек, что между каждым словом они надолго замолкали. На вопросы отвечали не сразу, а наоборот. Эти двое наверняка друг друга прощупывали. Их маленькая игра напомнила маневры, которые устраивают друг другу игроки в шахматы, кроме того что задумывают и исполняют свои удары. Я не знаю, ты хорошо меня понял?

Я кивнул, что меня ни к чему не обязывало. Шлосс посмотрел на свои сцепленные руки и продолжил:

– Оршвир задал вопрос:

«Могу я спросить вас, почему вы приехали именно к нам?»

– Ваша деревня мне показалась достойной интереса.

– Но она так далека от всего.

– Быть может, как раз из-за этого. Мне хотелось взглянуть, какие они, люди, далекие от всего.

– Война свирепствовала здесь, как и повсюду.

– Война свирепствует и разоблачает…

– Что вы хотите этим сказать?

– Ничего, господин мэр, это перевод одного очень древнего стиха.

– В войне нет никакой поэзии.

– Конечно, конечно…

– Думаю, вам лучше уехать отсюда. Вы разбудили, может, сами того не желая, кое-что заснувшее, а это не приведет ни к чему хорошему. Уезжайте, прошу вас…»

Продолжение он дословно не запомнил, потому что Оршвир оставил короткие фразы и перешел к бесконечным обинякам, извилистым и туманным речам, в которых Шлосс запутался. Но я знаю, что мэр достаточно себе на уме, чтобы не продвигаться вслепую, и, прикидываясь неуверенным и смущенным, он взвешивал свои фразы и мысли одну за другой.

– Это было хитро, – признался мне Шлосс, – потому что в конечном счете это хотя и угрозы, но как бы и не совсем. Можно было понять его и так, и эдак. И если бы Андерер вдруг его в этом упрекнул, он всегда

мог сказать, что тот его плохо понял. И эта маленькая игра длилась еще какое-то время, но у меня все затекло в шкафу и не хватало воздуха. В ушах гудело. Казалось, что вокруг меня вьются пчелы. У меня слишком много крови в голове, и иногда она сильно давит. Как бы там ни было, в какой-то момент я услышал, что они встают и направляются к двери. Но прежде чем открыть ее, мэр сказал еще несколько слов, а потом задал последний вопрос, тот, который меня поразил больше всего, потому что его голос изменился, и, хотя его почти ничем было не пронять, я почувствовал в его тоне немного страха.

«Мы ведь даже не знаем вашего имени…

– Какая теперь разница… Имя – ничто, я мог бы быть никем или кем угодно, – ответил Андерер.

– Я хотел бы спросить вас еще кое о чем, – продолжил Оршвир через несколько секунд, – о том, что мне давно не дает покоя…

– Прошу вас, господин мэр.

– Вас сюда кто-то направил?

Андерер засмеялся своим тоненьким, почти женским смехом. В конце концов он ответил, после очень-очень долгого молчания:

– Все зависит от вашей веры, господин мэр, так что оставляю вас единственным судьей…»

И снова засмеялся. И от этого смеха, клянусь тебе, Бродек, у меня холодок побежал по спине.

Шлосс закончил свой рассказ. У него был изнуренный вид, но в то же время ему явно полегчало после этой исповеди. Я пошел за бутылкой водки и двумя стаканами.

– Веришь мне, Бродек? – спросил он меня с легким беспокойством, пока я наполнял стаканы.

– С чего бы мне не верить тебе, Шлосс?

Он очень быстро опустил голову и выпил свою порцию. Рассказал ли мне Шлосс правду или нет, состоялся ли переданный мне разговор именно в тех выражениях, которые я записал, или в других, более-менее похожих, не знаю, но неоспоримый факт состоит в том, что Андерер не уехал из деревни. И точно так же неоспоримо, что через пять дней, когда прекратился дождь, на небе снова появилось солнце и люди опять начали выходить из домов, во всех их разговорах всплывал последний кусок беседы между мэром и Андерером. А это было похуже, чем сухой трут, все только и ждало, чтобы воспламениться! Если бы у нас был священник, у которого все дома, он бы ведрами плескал святую воду, лишь бы все это загасить. Но пьяные бредни Пайпера, наоборот, только подлили масла в огонь, когда в следующее воскресенье он нес с кафедры околесицу об Антихристе и Страшном суде. Не знаю, кто первым произнес слово «Дьявол», то ли он, то ли другие, но большинство оно устраивало, и его подхватили все. Раз Андерер не захотел сказать, как его зовут, деревня сама нашла ему имя. Сшитое как по мерке. Хорошо служившее веками, но неистребимое и всегда привлекающее к себе внимание. Эффективное. Окончательное.

Идиотизм – болезнь, которая хорошо сочетается со страхом. И то, и другое взаимно друг друга подпитывают, порождая заразу, которая только и ждет, чтобы распространиться. Проповедь Пайпера, смешанная со словами самого Андерера, – прекрасная смесь!

А он еще ни о чем не подозревал. Продолжал свои маленькие прогулки до вторника 3 сентября и не казался удивленным, что отныне никто не откликается на его приветствия и большинство крестится за его спиной. Уже ни один ребенок не следовал за ним. Детей так отчитали, что они разбегались, едва заметив его за сотню метров. Самые храбрые даже бросались в него камнями.