Мое поколение
Шрифт:
Алеша недоуменно посмотрел вверх: небо, дрожащие звезды, луна.
— Ну?
— Луна… А? — Лицо Рябинина осветилось тихой, счастливой улыбкой. — Вечер-то какой, а? Весной пахнет, — он потянул носом воздух. — Пахнет.
— Буза-а! — удивленно пробормотал Алеша, пожал плечами и пошел по улице.
Несколько раз он все-таки невольно подымал глаза вверх: в небе висела и чуть покачивалась медная луна. Казалось, что она позванивает, ударяясь о плотную твердь ночного неба. Алеше вспомнилось, как мать по праздникам до блеска начищала медный поднос и вешала его на стену около самовара в парадном углу.
«А скоро пасха, — подумал он. — Ну и пусть!»
Он пошел в школу, чтобы получить знания, — знания, нужные ему. Зачем — нужные? А это, товарищ Рябинин, Алеша сам знает — зачем. Но вместо учения ему придется, кажется, заняться войной. Иль это и есть вся наука? А физика? Алгебра? Но Ковалева нужно сокрушить.
Под ясным лунным светом белые хатки казались голубыми, а голые тополя серебряными. В воздухе действительно пахло весной, но Алеша смотрел на все это равнодушным взором.
Любопытный мирок открывался перед Рябининым в пропитанных дезинфекцией сырых стенах школы: любопытный и малознакомый.
В записной книжечке появилась еще одна запись:
«Мой новый друг, т. Алексей Гайдаш, пятнадцатилетний человек, называющий луну — бузою».
Эта заметка стояла непосредственно и нарочно под старой, 1919 года:
«Первые строчки Васина нового стишка:
В эту лунную ночь и жить веселей,Умирать веселей и рубать веселей».Рябинин перечел эти записи — старую и новую — и вдруг подумал:
«А что я знаю о Луне? Спутник Земли. Так. Еще что? Бывают затмения. Еще что? Луна справа — к счастью. Все? Да, все. Алеша, вероятно, больше знает».
Рябинин теперь еще чаще бывал в школе. Он ходил иногда на уроки, на заседания школьного совета, прислушивался к ребятам, педагогам и чувствовал себя спокойно, хотя и временно, бивуачно.
Сейчас он затеял перевыборы старостата. Он хотел провести это по всем правилам: с объявлениями, со столом, покрытым красной скатертью, с торжественно нахмурившимся президиумом, с ораторами, которых хотя и не видно из-за трибуны, но которые тем не менее нарушают регламент. Несколько дней он возился, организовывал это собрание, и вот оно наконец бурлит в зале, шумно рассаживаясь на скамьях.
«Детвора!» — улыбнулся Рябинин, и эта улыбка относилась к нему самому, к большому, взрослому парню в кавалерийской шинели, путающемуся с детворой.
Он позвонил в большой звонок, которым предварительно обзавелся.
— Товарищи! — начал он с невыразимой серьезностью. — Вы собрались здесь, молодые хозяева молодой школы, затем, чтобы избрать свое самоуправление. Я учился в церковноприходской школе. К сожалению, у нас не избирали самоуправление. А то бы я заявил отвод нашему попу. Он меня пребольно драл за ухо.
Собрание ответило звонким детским смехом.
— К сожалению, ваш старостат, — продолжал Рябинин, — работал плохо.
— Да вовсе он не работал! — закричали из зала.
— Ну, я с этим спорить не буду, — ответил Рябинин и опять весело засмеялся.
«А мне бы педагогом быть!» — мелькнуло у Рябинина. Он вспомнил приходскую школу, пьяненького рыжеватого попика, обучавшего их премудростям науки.
— Век живи, — говорил попик, ласково, но больно дергая Степку Рябинина за ухо, — век учись, а все помрешь ты дураком, скот.
«Неужели дураком и помру?» — подумал Рябинин и вслух сказал собранию:
— Итак, приступим! Давайте изберем президиум для ведения собрания. Намечайте кандидатов, ребята!
Что случилось? Рябинин даже сообразить сразу не может. Взвился над залом такой шум, что у него в ушах зазвенело. Все сорвались со своих мест и начали выкрикивать кандидатов. Каждый боялся, что его не услышат, и, надувшись, раскрасневшись, приложив ладони рупором ко рту, повышая голос до визга, старался изо всех сил. Некоторые быстро объединились в группы и хором кричали имена своих кандидатов.
«Надо было со списком прийти», — упрекнул себя Рябинин. Но он не ожидал от детворы таких страстей.
Шум оборвался сразу: выкричались. Все с любопытством ждали, что же родилось из шума, что поймал на карандаш Рябинин.
— Гайдаш, Ковалев, Дроздович, — стал читать фамилии, которые успел услышать, Рябинин. — Лукьянов, Пышный, Бакинский, Сиверцева, Воробейчик.
Он неумышленно поставил фамилии Гайдаша и Ковалева на первые места, — так, просто все время думал о них. Ведь не будет же тут особой борьбы? Какая детям разница — Гайдаш или Ковалев?
— Нужно избрать пять человек, а здесь восемь. Будем голосовать каждого в отдельности, так?
— Да, да! — страстно закричал зал.
— Итак, голосуем, товарищи! — объявил Рябинин. — Его забавляла эта игра с детворой в парламент. — Итак, голосуем. — И тогда он услышал тишину, такую затаенную, такую звонкую, такую тонкую, что даже испугался.
«Вот они ка-ак!» — подумал он.
— Голосую Гайдаша. Все его знают? Кто «за», прошу поднять руки!
Шум побежал по залу. У Алеши замерло сердце, и он, боясь посмотреть на голосующих ребят, опустил голову.
— Гайдаш под судом! — закричал вдруг чей-то голос, Алеша не узнал чей: — Нельзя его избирать!
Рябинин увидел: нерешительно опустились кое-где руки.
— А кто его под суд отдал? — закричал яростно Лукьянов. — И за что?
— Верно, верно! — И теперь дружнее, еще гуще взметнулись руки.
— Прошел Гайдаш, — услышал Алеша и поднял голову.
— Голосую Ковалева, — торжественно произнес Рябинин.
— Не надо его! Не надо! — закричали из той части зала, где была ячейка.
— Голосовать! Голосовать! — дружно раздалось из другого конца, и Рябинин впервые с любопытством посмотрел туда: там мелькнули бекешка Ковалева и рыжий вихорок Воробейчика.