Могила Азиса. Крымские легенды и рассказы
Шрифт:
Али-Бей любил принимать у себя кадиев, мулл, мюдерисов и других значительных лиц деревни, но принимал их так спесиво, а угощение подавалось у него такое плохое, что к нему заглядывали только по делу. Трудно было сказать, скупость или бедность преобладали у старого князя. Вот отчего он не отличался обычным на востоке гостеприимством и радушием.
Честолюбие, по-видимому, составляло его главную, поглощающую все остальное, и единственную страсть. Какую-нибудь звезду льва и солнца или орден бухарского Эмира -- у него, кажется, было что-то и в этом роде -- он, наверное, предпочел бы самой обольстительной гурии пророка, воплотившейся в одной из сельских красавиц Кокоза: Али-Бей не был сластолюбив, подобно многим татарам, пришедшим в солидный возраст, он не обзавелся второю женой, когда умерла его старая Хатиджа. Может быть, причиною такой похвальной воздержанности была также и его скупость. Отсутствие многоженства среди татар вообще объясняется бедностью и чисто экономическими соображениями. Легенда о каком-то пророке или шейхе, проповедывавшем одноженство среди крымских магометан, едва ли заслуживает доверия. Но, действительно, очень немногие татары имеют по две жены. Даже сравнительно зажиточные мусульмане, купцы и землевладельцы, не заводят у себя гаремов. Рассказывают только про одного бедного бахчисарайского татарина, который ничего
Единственный сын Али-Бея служил где-то далеко офицером в русской армии, и у старого князя не было семьи. Это составляло для него большое несчастие. Семья -- неистощимый источник наслаждения для маленьких деспотов, у которых нет общественной власти. Бедный Али-Бей! Он мог властвовать, повелевать, приказывать у себя дома, даже распоряжаться жизнью своих домочадцев, но судьба отняла у него и это единственное утешение... Ему оставались только слуги, собаки и кошки. Ветвь Чингис-Ханова рода в лице Али-Бея утратила свое последнее могущество.
Родись князь несколькими столетиями раньше -- какое широкое поле деятельности открывалось бы перед ним! Его баскаки собирали бы ему дань с городов и весей, какой-нибудь Переяславль или Всеславль содрогались бы от одного его могучего имени, и он справлял бы пиры, усевшись на грудах полураздавленных тяжелыми досками помоста человеческих тел... Спесиво принимал бы он удельного русского князька или польского магната, с челобитьем и дарами приехавших к нему на поклон, заискать его дружбы и заступничества перед ордынским ханом... В батоги их неверных! Ниц перед нашим повелителем! Но увы! Дикие, могучие и жестокие роды крымских беев измельчали на радость и благо всего человечества, и их потомку позабывшему даже предания своего древнего великолепия, не могли и в мечтах представиться картины прошлого, картины власти, непререкаемой, неограниченной и кровавой. Грозная, свирепая сила, двигавшая несметные орды, иссякла. Тамерланы выродились в жалких и смешных честолюбивых карликов, и ни одна черта лица и характера современного татарского князька не могла бы напомнить и рассказать о минувшем... Когда-то бушевавший, свирепый, бешеный и неудержимый поток, разливавшийся по лицу земли, пересох, съежился в своем узком русле и бьет теперь скупой и ничтожной струйкой в фонтане, "воздвигнутом трудами и иждивением князя Али-Бея Балатукова, многих орденов кавалера и благотворителя".
Не знаю отчего, но грустно иногда, следя за великими переменами истории, созерцать когда-то могучие, хотя и опустошительные силы и явления иссякшими, мелкими и незначительными. Может быть потому, что всякое ничтожество нам отвратительно, может быть потому, что мы невольно преклоняемся перед злобными красотами сил разрушающих, будь то вулканические извержения теперь потухшего кратера или кровавые нашествия варваров, в которых равно проявляются неведомые законы бытия... Пепел, развалины нас всегда привлекают, хотя бы то были развалины гнусного цирка гладиаторов... Но досадно смотреть на бессильных и пошлых потомков завоевателей, завоевателей диких и необузданных и все же когда-то неотразимых, как молния, как ураган, и совершавших, быть может, свое, непонятное нам, мировое и историческое назначение.
Солнце жгло. Зеленеющие сады Кокоза остались позади. Айваз ехал по белой, как мел, дороге, и черная тень коня и всадника бежала за ним по пятам. Легкий дымок пыли клубился под копытами лошади. Слева и справа подымались невысокие, но отвесные и скалистые, уступы гор, изрытые пещерами и глубокими впадинами, в которых местами виднелись серый пепел и головни потухших костров: здесь прятались от непогоды пастухи и татарские обозы. В ураган, дождь и грозу под этими каменными, глухими и низкими сводами, точно вырубленными в гранитных стенах утесов, всегда можно было найти надежное убежище. Издалека отверстия пещер казались гнездами ласточек. Они темнели и внизу, и вверху окрестных гор и, увеличиваясь по мере приближения, образовали какие-то огромные и неправильные ниши. Тысяча таких пещер попадаются в окрестностях Бахчисарая и по берегам Альмы. Иные из них выбиты молотом самой природы, другие высечены в камне первыми христианскими отшельниками и теми таинственными народами, которые обитала в Крыму, может быть, в доисторическая времена и век троглодитов.
За желтоватой, сплошной стеной утесов, тянувшихся по сторонам дороги, виднелись в туманной дали голубые, смутные очертания других более высоких вершин, законченных чуть заметными бледными линиями горной цепи, едва обрисованной на ясном небосклоне. Впереди же, между двумя темными утесами, образовавшими подобие гигантских ворот над дорогой, сиял узкий просвет... Клочок лазури, золотистая полоска небесного горизонта светилась там загадочно и таинственно... Что было там за этими утесами? Какой край, какая еще неизведанная путником страна? Может быть, синело и волновалось голубое море, может быть, степь расстилалась необозримою равниной... Заманчиво и увлекательно было это ожидание и, невольно ускоряя бег своего коня, торопился всадник достигнуть скалистых ворот, выводивших из узкой долины в широки и неведомый простор... А на краю его, у самого выхода стояли, словно два хмурых стражника, грозные утесы, облеченные в свою гранитную броню. Дикие вершины их, будто иззубренные шлемы, чернели в небе. Но Айвазу и даль, и дорога были знакомы. Еще версты две, и его ждет привал в Корплезе. Напевая гортанную переливчатую песню и покачиваясь на седле, он ехал мерным аяном. Ногайка болталась на его лениво опущенной руке, слегка похлестывая по вспотевшим бокам доброго длинногривого конька, который часто перебирал ногами, не прибавляя ходу, привычный к этому безобидному похлестыванию. Только мохнатые уши его иногда шевелились, будто в знак легкого неудовольствия. Глаза Айваза, казалось, безучастно блуждали по далеким и синим горным вершинам, по живописным уступам скал и небесной лазури. Красота, окружавшая его, лазурь и солнце бессознательно сказывались только в его веселом и ровном настроении, в складе его смутной, едва пробужденной для жизни и существования души, полной наивной и безотчетной поэзии. Он любил эти горы и это небо, сам не понимая своей любви. Если бы их у него отняли, он завял бы в ином краю, как молодой кипарис, пересаженный на чуждую и суровую почву. Странная и сильная привязанность к родным местам у этих душ, на вид столь диких и безучастных, столь погруженных в тесные пределы своего быта, вкусов и потребностей... Слева от дороги опять показались небольшой садик и плетень. В низкой лощинке за ними виднелись чаир, плетеный сарай и белая одинокая сакля. То было хозяйство какого-нибудь анатолийского турка. В этой местности много турок занимается садоводством и разведением табака. Полуземледельцы, полуразбойники, они селятся всегда особняком, вдали от деревень, и нередко уходят ночью на грабеж. Еще всем памятна свирепая шайка турка Он-Баши, наводившая страх на всю окрестность. Это был также мирный земледелец, днем возделывавши табак, а в глухие осенние вечера менявшей заступ и мотыгу на нож и короткое ружье, с обрезанным прикладом, которое легко было спрятать под лохмотьями одежды. Опасно в позднее время повстречаться с красной феской на этой дороге... Но теперь, в ясный полдень, чаир, сакля и садик имели веселый и беспечный видь. В канаве вдоль плетня журчала серебристая струйка воды, орошавшая фруктовые деревья, перегибавшиеся на дорогу своей яркой зеленью. Проезжая под ними, Айваз срывал крупные, спелые черешни, красневшие на солнце. Некоторый падали из его полной пригоршни на пыльную дорогу и алели на белом каменистом грунте, будто капли разбрызганной крови... Скоро Айваз достиг двух утесов, смотревших огромными воротами. Расстояние между ними было гораздо шире, чем казалось сначала, и иллюзия тесных ворот утрачивалась. Но чудный вид все-таки открывался за ними. Широкая, волнистая дорога, окруженная чуть заметными цепями гор, синела внизу. Там, где темнели группы тополей, был Бахчисарай, но он прятался в глубокой расселине, перерезавшей всю долину on, края и до края. Кое-где виднелись минареты дальних деревень. Айваз свернул влево и стал подыматься по крутой дорожки, выбитой в каменистой почве. Подковы лошади часто звякали о кремни и булыжники. Здесь, в скалах, четырехугольными огромными глыбами и обломками нависшими над тропинкой, была чудная охота на диких коз, этих неуловимых, как тень, как виденье, единственных обитателей нагорной пустыни.
Уже вечерело, когда Айваз спустился к большой татарской деревне Корилезу.
– - Эй, куда гонишь баранов?
– - К Смаилу, милостивый ага, к резнику, ага!
Услышал Айваз голоса внизу: один был повелительный, хриплый, другой -- тоненький и льстиво-почтительный. Перед глазами Айваза была картина поистине необычайная: над речкой, возле мельницы, на зеленом пригорке пестрел разостланный ковер, на котором покоилась толстая и жирная особа с круглым животом, не менее обширным, чем самый пригорок. Длиннейшая черешневая трубка, с крупным янтарем, дымилась, как вулкан, на мясистом пригорке, и за животом и дымом едва можно было различить полное лицо с отвислыми щеками и огромными черными усищами. То был сам Арслан-Ага Хапланджик, корилезский помещик, один из первых богачей всей округи. Он был облечен в маленькую баранью шапочку и широчайший желтого цвета пиджак из легкой материи. Ворот его рубашки был расстегнут, и толстая потная шея в складках выступала всем своим зобом наружу. Ноги, напоминавшие скорее два обрубка могучего дуба, были сложены по-турецки под животом. Весь вид Арслана-Аги Хапланджика несколько походил на каменного китайского божка-истукана, неподвижно сидевшего в своей храмине. Только тяжело пыхтевший от жара живот, сопенье и храпенье, испускаемое ноздрями, и клубы дыма, выходившие изо рта и трубки, говорили, что божество дышит. В довершение сходства, проходившие простые татары и даже важные муллы в своих чалмах, почтительно склоняясь, целовали ручку этого тучного идола. Возле него, скрестив руки, как жрецы или брамины, стояли двое слуг, беспрестанно подававших ему кувшин с кислым питмезом и новую трубку. Арслан-Ага с высоты холма обозревал свои владения, спрашивал проходящих и делал кейф после обеда. Уже по одному благоговению, с которым относились к нему татары, можно было судить о его огромном богатстве и влиянии. Рода он был не особенно древнего и далеко не происходил из тех пяти знаменитых семейств беев и мурз, которым сами крымские ханы оказывали большое внимание. Зато поля его были необозримы, стадам его не было счету, и даже знаменитый пещерный город Мангуб-Кале входил в черту его владений. Одним своим словом он мог обездолить или осчастливить любого простого татарина. Само мусульманское духовенство заискивало его милости. Мамон, требовавший жертв, лести и поклонения, едва ли пользовался большим почетом.
Айваз, остановив своего коня на уступе горы над дорогой, неподвижно и с удивлением смотрел на толстого агу и его живот. Но едва заметили Айваза узкие заплывшие жиром глазки Арслана и разглядели его мурзацкий богатый наряд, Арслан пошевелился и сделал знак своим слугам. Один из них молодой татарин, бегом бросился к Айвазу и низко поклонившись, сказал:
– - Хош хельденыс, с приездом, мурзам! Арслан-ага просит тебя заехать в его дом и отведать его пилава. Я провожу тебя, мурзам!
Айваз улыбнулся и спросил: "А у вашего аги есть продажные лошади?"
– - Лошадей много, мурзам, хорошие лошади! Только наш ага их не продает. Для гостей у него всегда есть и постель, и еда, и лошадь.
– - Слуга опять поклонился и показал рукой на дом Хапланджика. Арслан-Ага был очень гостеприимен. У него в усадьбе имелся даже особый флигель для заезжих гостей, где все было к их услугам. Целая маленькая гостиница на восточный лад. В ней никогда не переводились посетители. Арслан-Ага не принимал их у себя в доме, но сам являлся к ним побеседовать и пообедать вместе. Остальной день гости были свободны и могли делать в его усадьбе все, что им заблагорассудится. Они никогда не уезжали от щедрого аги без какого-нибудь подарка, который по ценности соответствовал рангу, званию и положению посетителя. По своим привычкам Арслан-Ага напоминал маленького восточного властителя и сохранил многие обычаи старины.
– - Пожалуй, мурзам!
Айваз подумал и, дернув за уздечку лошадь, последовал за слугою.
Усадьба и дом Арслан-Аги были расположены на горе и занимали большое пространство. Справа и слева обширного двора тянулись бесчисленные хозяйственный постройки: сараи, конюшни, овчарни; невдалеке от них стоял флигель для приезжих, а за высокой стеною, напоминавшей крепость, наполовину виднелся двухэтажный дом самого аги. Все эти строения были из белого камня, ярко блестевшего на солнце. Они смотрелись прочно и весело, но ни дерева, ни зелени нигде не было видно. Может быть, там за стеною дома и был сад, но он скрывался от любопытного взгляда. Эта каменная ограда придавала жилищу аги какой то таинственный и замкнутый вид. Почему он не допускал никого переступить порог своего дома? Что он скрывал за этими каменными стенами? Уж не сокровище ли великолепного гарема ревниво оберегалось там железными замками и тяжелой дверью? Айваз невольно посматривал на темные окна и балконы дома, но там все было тихо, и не шевелилась ни одна занавеска из дорогой шелковой ткани... Зато на дворе все было в движении. Громадные каменные загоны овчарни, говорившие о богатстве аги, ожили. Отары были еще в поле, но сотни жбанов, кувшинов и котелков уже приготовлялись для доения. Работники--татары сновали по двору и загонам в ожидании возвращения стад. Где-то слышалось ржанье лошадей и лай собак. Солнце тихо садилось за окрестные горы, и через минуты белые строенья усадьбы окрасились в нежный розовый цвет.