Могила Азиса. Крымские легенды и рассказы
Шрифт:
– - Оставь меня, оставь...
– - закричал в ужасе Айваз, но уже холодная и острая сталь вонзилась в его ребра. Глаза Айваза налились кровью, и он захрипел. Аби-Булат с искаженным лицом, с бледными губами и холодным потом на лбу вынул кинжал из трепетавшего тела, тряхнул над головою сверкающий красный от крови клинок и с каким-то исступленным, диким неистовством стал наносить удар за ударом в горло, живот и грудь уже бездыханного трупа.
Каллы, месть из рода в род, вероятно, перешла бы после этого кровавого убийства, взволновавшего все окрестные деревни, к потомкам и родственникам мурз Мансурских, если бы у Айваза были близкие родные и братья. Но он был одинок. Русское правосудие также умиротворяющим образом повлияло на этот страшный обычай, ограничив его единичным
1 Никьяг -- венчание.
НЕНЕКЕДЖАН-ХАНЫМ
Много раз случалось мне бывать в Бахчисарае. Однажды я приехал туда вместе с Д.А. Славянским, который предполагал дать здесь концерт. Татары-глашатаи -- оригинальный восточный обычай, сохранившийся в Бахчисарае, -- с громкими выкрикиваниями бегали из улицы в улицу, из кофейни в кофейню, заменяя собою афиши. Концерт был дан в Бахчисарайском дворце, в так называемой "зале суда", представлявшей своим ярко расписанным потолком и решетчатыми хорами редкий сборщик восточного орнамента и архитектуры. Среди публики было много татар. В первых рядах сидели местные муллы и хатипы в своих чалмах и пестрых азиатских халатах. Странно было слышать русские песни в этой обстановке. Они звучали каким-то могучим победным гимном русского народа, водрузившего свое знамя на развалинах ханского владычества и принесшего сюда, вместе со своим знаменем, свой дух, свою культуру, свои поэзию и песню. Торжественно звучал этот гимн в старом дворце Гиреев, куда с поклоном и повинной головой ездили когда-то именитые бояре и русские князья.
Но если бы заглянул кто-нибудь в это время во внутренние покои дворца, он увидел бы там совсем необычайное и странное зрелище. Старые стены гарема как будто ожили. По освещенным лунным светом переходам дворца, точно тени ханских жен, мелькали и двигались женские фигуры в длинных фатах и разноцветных, вышитых золотом, нарядах. Это капелла Славянского готовилась к концерту. Старая и новая история, сон и действительность странно перемешивались между собою...
Под этим впечатлением я засыпал в одной из комнат гарема. Чудно светила луна сквозь разноцветные стекла окон, чудно шептались за ними широколиственные раины сада, чудно и сладко звучал в мраморном бассейне гарема неумолкаемый плеск фонтана. Далекое прошлое, фантастическая легенда воскресали в тишине дремлющего дворца... Я расскажу вам, что приснилось мне в эту ночь.
Журчит ли фонтан? Слезы ли льются, медленно, капля за каплей, упадая на мраморные плиты? Отчего так грустна прекрасная дочь Тохтамыш-хана? Алый цветок садов гарема печально поник головкой, и жемчужные росинки, как слезы, дрожат на его нежных лепестках... Ненекеджан-ханым не поет больше песен, не берет своего сладкозвучного сааза. Забытый, висит он над пестрыми подушками дивана, тонкая пыль покрыла его серебряные струны и перламутровые украшения. Ненекеджан-ханым не говорит с ним больше.
Сквозь цветные окна гарема лунный свет падает на золотые монеты, сверкающие на груди ханской дочери, на алмазную застежку ее тюрбана и на бледное прекрасное лицо. Ее большие глаза, как два лучистых агата, светятся в сумраке, отражая бледное сияние месяца... Не тень ли это? Не легкое ли видение бесшумно проходит по мягким узорчатым коврам дремлющего дворца? Вот она остановилась у широкого окна, она слушает грустный шепот раин, однозвучный, печальный крик ночной птички, чета. Головка ее упала на бледные руки, тихо зазвучали на всколыхнувшейся груди золотые монеты ожерелья, и глухое рыдание услышали стены гарема... Ненекеджан, Ненекеджан!
Это старая, грустная сказка.
Зачем так молод и статен Салтин-бей, краса ханских джигитов? Зачем, как соловей своей песней, он пленил розу сераля? Зачем он не мил грозному Тохтамыш-хану, отцу Ненекеджан? Но от утреннего до вечернего изана и всю долгую, темную ночь думает о нем ханская дочь. Давно не улыбалось солнце Бахчисарая. Играют золотые рыбки в кристальной глубине бассейнов не для ее очей, не для ее очей цветут цветы душистого сада. Ненекеджан не смотрит на них. Она не ждет Салтин-бея, -- Салтин-бей не придет. Крепки решетки гарема, зорки глаза евнухов, бряцая оружием, стоит у дверей сильная стража.
Ненекеджан-ханым тихо опустилась на узорные подушки дивана, бледная рука ее упала на шелковые, яркие ткани...
Чуть слышно брякнуло кольцо железной двери, скрипнули тяжелые петли... Не евнух ли крадется, совершая свой ночной дозор? Притворяется, будто спит, ханская дочь, только глаза смотрят украдкой сквозь опущенные длинные ресницы.
– - Спит ли светило гарема? Грезит ли наша повелительница о славном Салтине...
– говорит, неслышно входя, молодая еврейка, но быстрая рука крепко зажимает ей губы.
– - Именем Аллаха... Гира, ты ли здесь, ночью? Закутанная в белую чадру, стройная и высокая красавица-еврейка опускается на колени.
– - Жизнь рабы, ханым, -- жизнь степной былинки. Она не дорого стоит. Мне дороже твое счастье, ханым. Салтин-бей -- знаменитый джигит. Его конь быстрее ветра. Завтра ночью конь и всадник будут у ворот Хан-Сарая.
Ненекеджан опустила обе руки на плечи еврейки и склонилась лицом к ее лицу.
– - У меня есть для тебя, ханым, другая одежда...
– - Тебя послал Салтин-бей? Говори!
– - Он сказал, что джигиты увозят своих невест, когда не купишь калымом.
– - Встань, Гира! Я не ханская дочь больше! Я бегу из дому, как простая татарка... Теперь Ненекеджан беднее всех девушек в Бахчисарае: у нее есть только любящее сердце.
Ненекеджан сделала знак рукою. Гира, поцеловав полу ее одежды, поднялась с ковра и вышла из комнаты гарема. На пороге молодая еврейка обернулась на мгновенье. Злая усмешка мелькнула на ее губах, большие черные глаза, бледное лицо выразили дикую ненависть. Неслышно ступая, еврейка скользнула в другую дверь ханского сераля. Дверь эта вела в покои любимой наложницы Тохтамыш-хана.
По саланчикской дороге, вившейся в гору от Бахчисарая, ехал всадник. Был жаркий полдень, солнце раскалило окрестные скалы, и по белой дороге за всадником и его лошадью бежала черная тень. Но сам всадник казался чернее своей тени: на нем были темное длинное платье и шляпа раввина, Иегуда Бейм, прозванный караимами "черным рабби", возвращался из города.
Едва он свернул за поворот дороги на своем взмыленном иноходце, ему послышался звонкий стук подков по голому камню, и впереди задымилось облачко пыли. Кто-то ехал навстречу. В то время, встречаясь в пустынном месте, люди зорко всматривались друг в друга и держались настороже. Иегуда Бейм незаметно освободил рукоять кинжала, скрытого в его широкой одежде. Статный наездник приближался к раввину. Кавказская кольчуга блестела под богатым синим чекменем, отсвечивая на груди. Кривая сабля джигита в сафьянных, окованных серебром ножнах, побрякивая, билась по вспененным бокам гарцующего скакуна. Круглая бахчисарайская шапочка, сдвинутая набекрень, словно чудом держалась на взбитых сзади густых и курчавых волосах молодого наездника. По румяному лицу, белым зубам, сверкавшим в улыбке из-под каштановых лихих усов, по смелому взгляду, Иегуда Бейм узнал в джигите славного Салтин-бея, сераскира кипчакской орды. Бея не трудно было признать в нем: только у беев бывает такой конь, золоченые стремена, драгоценный набор оружия и сбруи.