Могусюмка и Гурьяныч
Шрифт:
Керженцев однажды обидел его. Ехали вместе на рысаке к управляющему, и Алексей Николаевич сказал Дрозду, что тот присматривается к дороге с профессиональной пристальностью. Дрозд оскорбился.
Жандарм сегодня ездил на рудник, искал Гурьяныча, потом опять допрашивал Загребина, вызывал других зачинщиков, был у Верба.
За столом он молча закусывал.
Отец Никодим шутил, рассказывал про медведей, но сам боялся наказания за свой молебен о ниспослании возмездия бельгийской компании.
А рабочие им тоже недовольны, и не только потому, что
Когда-то, несколько лет тому назад, пускали вторую, долго стоявшую домну, и поп держал на плотине речь:
«Вот она, наша коровушка, — говорил он. — Будем мы ее доить!»
А теперь все рабочие его упрекали, кричали на сходе: «Много надоили! Все голодны, немец гонит народ с завода! Вот так коровушка!..»
Жандарм подвыпил и быстрей заворочал глазами.
— Ну, что нового? — спросил Верхоленцев его по-дружески.
— Стойко держатся, подлецы! — ответил Дрозд. — И никто не выдает никого. Боятся, видимо, Гурьяна. Вот-вот он будет пойман, и тогда все откроется!
Настасья услышала, как сердце ее зашумело.
Дрозд заметил, что, возможно, дело гораздо серьезней, и ниточки от него потянутся далеко. Но что за нити — молчал. Сегодня он долго беседовал с Вербом и Посошковым. Тирлянский управляющий всегда давал дельные советы. Он уверял Дрозда и Верба, что дело здесь не так просто. Верб смотрел на него с изумлением, но молчал.
Тирлянский управляющий Посошков — лысый, коренастый человек с большим брюхом и с бородкой клинышком. У него были маленькие, красные, пухлые руки с кожей, наплывшей мешками на короткие пальцы, и от этого похожие на лапы аллигатора. Он действовал осторожно, без криков и брани. У себя в Тирляне он давно согнул всех рабочих в бараний рог. Здесь он объявил, что кричная будет сохранена. Люди, знавшие его, уверяли, что скоро он поставит весь завод на колени. Общество все время разбирало разные дела по наущению этого человека. На днях беспощадно отхлестали в волостном бабку Акулину. Мысли, высказанные им, очень понравились Дрозду, который склонен был к крайним подозрениям. Действительно, полагал он, надо так представить дело. Да, очень возможно, что тут происки западных держав. В степи — бунты... Он желал бы представить Гурьяна английским шпионом и это доказать.
От Булавиных подвыпивший Дрозд поехал в кошевке с Верхоленцевым.
— Стачка по всем правилам, — говорил он. — Их требования: увеличить плату, сохранить выпуск стали, бесплатное пользование землей по две десятины на хозяйство. Никто на работу не идет без понуждения.
— Где же причина?
— Подстрекательство! Где? Конечно, не Булавин причиной, как думают. Учителя я не подозреваю, — поспешил успокоить Дрозд своего собеседника, хотя он уже написал о Пастухове в Оренбург, что тип подозрительный.
— Безграмотные рабочие сами не придумают этого! Во всем виноват нарочно подосланный бунтовщик, подкупленный, возможно, какой-то шайкой. Его надо поймать во что бы то ни стало, и все откроется! Говорят, он был на других заводах и там
Дрозд уверял, что дело очень серьезно.
— Может быть, какое-то общество по возбуждению смут подослало его. Революционеры! Подлость, предательство или еще хуже! Верб говорит, что он старался действовать постепенно, не сразу, что тут все запутано. И рабочие должны заводу, и им завод должен. Платят рабочим деньгами и пользоваться дают землей в счет платы. Налог до сих пор не платили, и тут совпало взыскание недоимок и требование платы за землю. Льгота дана была на три года, но эти тайные «аблакаты» сумели дело так повернуть, что шесть лет пользовались льготой. Вот, что делают! — говорил Дрозд.
— Так при чем же здесь Гурьяныч?
— Потом пошли ссылки на неурожаи, — не отвечая капитану, продолжал свое Дрозд.
— Мужику в рот не клади палец, — подтвердил капитан. — Очень смышленый и ловкий здесь заводской мужичок. На заводской земле пахали; оказывается, тут земельные участки не замерены. Об урожае давались ложные отчеты. Толкуют, что от машин будет голод.
Верхоленцев и Дрозд согласились, что поймать Гурьяна необходимо и наказать его примерно.
Дрозд сказал, что завтра будут у волостного пороть двух смутьянов.
— Долг русских образованных людей видеть будущее башкир, татар, всех наших инородцев, — говорил Пастухов, шагая по улице с Алексеем Николаевичем и с Булавиным, который пошел прогуляться и проводить гостей, — и трудиться для них. Нам надо сделать бесконечно много. Вот вам пример преданности башкир — поняли, что от хивинского проповедника не дождешься избавления. От него отвернулись. Последние события — свидетельство того, что почва благодатна. Рухнула попытка сыграть на религиозных чувствах башкир, вызвать ненависть к русским. Революция спасет башкир, а не турецкие святые.
— Говорят, что какой-то грамотный по-русски башкир, бывший солдат, участник Севастопольской кампании, испортил турецкому там или этому хивинскому святому все дело, — заметил Керженцев. — Присягу, сказал, принимали!
— Не в присяге здесь дело, а глубже. В самой жизни народов. Вот вам примеры: Могусюмка и Гурьяныч. А в прошлом: Пугачев и Салаватка.
— Молчи, пожалуйста, — одернула мужа Евгения Дмитриевна, видя, что идут мимо дома, в котором остановился Дрозд.
— Говорят, и муллы были против заговора. Они теперь всюду разослали проповедников объяснить, что этот Рахимбай — обманщик, — продолжал Пастухов.
— Но, между прочим, киргизская степь волнуется, — отозвался Керженцев.
— Магометане верят крепко! — заметил Булавин, как бы предваряя собеседников особенно не обольщаться. — Среди башкир есть люди очень грамотные. По-арабски. А есть по-русски образованные. А вот Могусюмка сокрушался, что у них грамоты своей нет. В школах по башкирски не учат. Одно слово, что башкирские школы, а читают и пишут по-арабски и по-турецки. А Могусюм придумал писать башкирские слова русскими буквами. Если бы обучить его с детства, был бы первый грамотей.