Мои друзья
Шрифт:
Проснулся рано. Вдруг слышу: «Ти-ти-тень, ти-ти-тень» — на балконе распевает желтогрудая синица. Видно, торопится объявить всем: «День прибывает! День прибывает!»
Поскорей оделся — и во двор… А там уже весь снег растаял. Вдруг на крыльцо рядом со мной красная бабочка села. Только я собрался ладошкой ее накрыть, как подул ветер. Бабочка вспорхнула и улетела…
На этом дневник кончается. А почему, вы, наверно, догадались: настала весна!
СЕРДЕШНЫЙ
Г. Окскому
Станция
Порой торговля идет плохо и, дожидаясь следующего поезда, старушки припоминают молодость, спорят о сыновьях. Так и коротают время. А уж историй понарасскажут — заслушаешься! И главное — все помнят: и как при царе Николке в лаптях хаживали, а при гитлеровцах партизанам в лес провизию украдкой носили, и как по весне в колхозе свинья Агафья знатно опоросилась: двадцать штук принесла.
В прошлом году я снова побывал в Оричах и услышал такую историю.
Зимой это было… Вдоль пути крутились снеговые волчки, а от ветра вздрагивал и легонько позванивал станционный колокол. Стрелочник Игнат Гаврилыч, кончив осмотр путей, спеша возвращался к себе в сторожку.
Лес полнился мглой. Ели стояли по колено в сугробах, шумели тревожно, глухо и по временам задумчиво покачивали белыми папахами. Старик давно свыкся с этим глухим тревожным шумом.
Внезапно донесся прерывистый лай собаки.
«Кого-то там нелегкая носит?» — подумал Игнат Гаврилыч и прибавил шагу.
Впереди виднелось что-то темное, похожее на маленькую горку.
Собака, видно, боялась подойти близко. Трусливо подвывала, тявкала издали.
«Неужто медведь-шатун объявился? — охнул Игнат Гаврилыч и сбавил шаг. — Давненько об них в наших краях не слыхать…»
Но любопытство все же пересилило осторожность, и, пригнувшись, он стал тихо приближаться к темной таинственной горке.
«Иль сохатый?!»
Вскоре показались огромные лосиные рога.
Однако почему зверь на путях? Старик сунул два пальца в рот и по-мальчишески звонко свистнул.
Лось с трудом поднялся, сделал неверный шаг в сторону, но тут же споткнулся и упал.
«Да он, видать, не в себе…» — смекнул стрелочник и подошел ближе.
Натужно вздымались мохнатые бока лесного великана и по-детски вздрагивали его толстые губы. На ноге рана — видно, от пули браконьера.
«Ишь, сердешный, как мается», — качнул головой старик и замахнулся на внезапно осмелевшую собаку.
А лось, увидев занесенную руку, снова поднялся из последних сил, но тут же тяжело рухнул в сугроб.
Старик надвинул шапку на лоб и зашагал к деревне.
Вернулся через час с мужиками и ветеринаром. С трудом взвалили грузного обессилевшего зверя в сани и повезли в теплый хлев.
Так очутился сохатый в доме стрелочника Игната Гаврилыча Тучкова.
Долго лесной великан дичился своего спасителя, но старик знал, как угодить больному. Всякий раз приносил ему какое-нибудь лакомство — то осиновой коры, то рябиновых веток, то ольховых веников…
Лось привязался к стрелочнику и, будто ребенок, тыкался по утрам мокрыми губами ему в бок, ища в кармане заветную горбушку ржаного хлеба.
Спустя два месяца сохатый выздоровел, но память о былом осталась; точно на норе старого дуба, на ноге у лося образовался нарост.
Ветеринар долго осматривал зверя и развел руками:
— Тут уж медицина бессильна!
Старик тяжело вздохнул, погоревал. И с того он еще больше привязался и сохатому и прозвал Сердешным.
Детей у Игната Гаврилыча не было, да и с людьми говорить ему приходилось не каждый день, но с лосем он мог беседовать часами: и о расписании поездов, и о ненастной погоде, и о новом председателе.
Соседи посмеивались над чудачествами старика, но зато окрестные ребятишки так и льнули к нему и всерьез спрашивали:
— Дядя Игнат, неужто лось слова понимает?
— А то как же! — пояснял стрелочник. — Четвертый месяц у меня квартирует. Обвык…
В марте снег на дворе стал темнеть. Небо голубело, раздвигалось и как бы поднималось все выше и выше.
— Видать, скоро и расставание, — сказал однажды старик, бросив охапку ивовых прутьев сохатому другу.
Как-то ранним воскресным утром, когда за окном серебряным колокольчиком зазвенели желтогрудые овсянки, а на проталинках зашагали иссиня-черные грачи и звонкая лесная капель открыла счет весенним денькам, Игнат Гаврилыч распахнул настежь ворота хлева.
Лось вздрогнул, зажмурился от яркого света, ветра, от предчувствия свободы. Будто слепой, сделал два неровных шага, остановился на мгновение, потом гордо взметнул голову к небу, приосанился и пошел большими скачками к лесу.
— Прощай, Сердешный! — махнул ему на дорожку картузом старик и, не оглядываясь, сгорбившись, пробел в сени.
Все лето Игнат Гаврилыч не встречал сохатого. Правда, люди сказывали, что хромой лось не раз забредал на село. Кривая бабка Скворчиха встретила его в сумерки у себя на огороде, в капусте, и чуть не умерла со страху. Пастух Илья Бубнов видел его на водопое: низко опустив голову, отфыркиваясь, Сердешный жадно пил студеную ключевую воду. Грибники всспугнули его с ночлега в редком осиннике. Могучий великан уходил ни спеша. Он шел напролом, и долго еще над кустами мелькали его тяжелые рога. Видно, лось бродил где-то поблизости, но к сторожке Тучкова не наведывался ни разу.
Неприметно, будто стайка желтых бабочек, пронеслись солнечные сентябрьские деньки — закатилось бабье лето. А когда отцвела, отзвенела осенняя ярмарка, умолк, обезлистел лес, дремотную тишину нарушил далекий трубный рев сохатых. Игнат Гаврилыч вспомнил, что в старых календарях октябрь издавна величали лосиным месяцем — заревом.
Трубные звуки заполнили молчаливый сырой бор и тревожили старика по ночам. Видно, лесные великаны печалились о том, что задули студеные ветры, что похолодела вода в озерах и старицах, что пожухли сочные травы… А однажды стрелочник вышел с фонарем за порог и услышал невдалеке легкий хруст и пофыркиванье лосей.