Мои погоны
Шрифт:
Подходит Ярчук.
— Ты куда? — спрашиваю я.
— Покурить.
— Кури тут — старшина дрыхнет.
Ярчук сворачивает папироску. Он похож на больного: глаза покраснели, нос заострился, щеки ввалились.
— Ничего, — утешаю я. И чувствую — не то говорю.
— Мне бы только до фронта дорваться! — зло произносит Ярчук и разгоняет рукой махорочный дым.
Я молча киваю.
Затоптав окурок, Ярчук уходит. Я подбираю окурок, сдуваю пепел. Если увидит окурок старшина — мне не поздоровится. Не долго думая, сую его в тумбочку. Там — письмо.
Хочется прочитать письмо, но я не осмеливаюсь сделать это. «Надо отдать, когда Фомин по нужде пойдет», — думаю я. Он шастает туда часто. Идет, сонный, придерживая руками спадающие кальсоны с черным пятном на заднице. На моих кальсонах тоже пятно — вот только не помню где. На этот раз вроде бы внизу. И кто только выдумал штамповать солдатское белье? Уж если нельзя обойтись без блямб, то ставили бы маленькие, а не с подкову.
Фомин медленно сползает с нар — легок на помине! Когда подходит, отдаю письмо. Он смотрит на обратный адрес.
— У меня как раз бумажки нет.
— Что ты? — Я чуть не кричу. — Это же от девушки! От той самой!
— Девушек много, а я один, — рисуется Фомин.
«Негодяй!» — думаю я. Каждый шаг, каждое движение этого человека вызывают во мне неприязнь. Ярчук — лучше. Он, видать, стал шпаной по ошибке. Наверное, его Фомин с панталыку сбил.
— Пошли — покажу кое-что, — говорит Фомин.
— Что?
— Пошли.
Мне отлучаться нельзя. Так и объясняю Фомину.
— Трусишь? — Он ухмыляется.
Эта ухмылка подстегивает.
— Пошли!
Заведя меня в сортир, Фомин опускает крючок:
— Посчитаться надо. Забыл?
«Влип!» — думаю я и, увернувшись от удара, бью Фомина в подбородок.
Он наклоняет голову, идет на меня, словно бык.
Выбрасываю руку. Фомин отскакивает к стене. Потирая ушибленное место, говорит:
— Я думал — струсишь.
Я трусил, очень трусил. Но старался не показывать это. Почувствовал: покажешь — плохо будет. Когда Фомин ушел, я улыбнулся во весь рот, довольный собой.
До подъема еще два часа. Мне никто не мешает думать, и я вспоминаю Зою.
«С сердцем добрым и кротким…» — так написал Тургенев о Лизе Калитиной. Так я думаю о Зое. Героиня «Дворянского гнезда» жила в прошлом столетии. Зоя совсем не похожа на нее, но я связываю эти два имени в одно. Я перечитывал «Дворянское гнездо» раз пять и каждый раз убеждался: у Лизы Калитиной и Зои Петриной есть что-то общее. Но что? Я сравнивал их внешность — не подходит, прикидывал так и сяк — то же самое. Когда мне надоедало это, я говорил себе: «У них нет ничего общего. Просто я вбил это в голову».
Да и в самом деле, что может быть общего у наследницы богатого имения, ставшей монахиней, и у дочери советского инженера, прадед которого, возможно, был собственностью хозяев дворянского гнезда?
Я никогда
— Поступай в балетную студию — примой будешь.
— Ну тебя! — отшучивалась Зоя.
Когда она уехала на Урал, я тосковал. Уже на следующий день стал ждать от нее весточку. Спрашивал почтальоншу:
— Есть мне?
— Пишут, — отвечала почтальонша.
Десять дней так отвечала. А потом пришло письмо. Помню, я притопал с работы — грязный, усталый, и увидел: из двери торчит конверт. Самый настоящий конверт с напечатанной типографским способом маркой! Несмотря на усталость, я чуть не бросился вприсядку. Зоя писала, что каждый день вспоминает меня. От счастья я весь вечер ходил хмельной, даже о голоде позабыл.
Зоины письма всегда при мне. Когда мне удается остаться в казарме одному — это случается до обидного редко — я достаю ее письма и смотрю на них. Просто смотрю. Я не перечитываю их потому, что помню каждую строчку наизусть. Зоины письма пахнут Зоей. Передать это словами нельзя.
Возвратилась Зоя через два месяца. За это время мы успели сказать в письмах многое и, когда встретились, несколько минут молчали, смущенные, потому что понимали: мы теперь не просто товарищи.
В те дни, когда я работал в первую смену, мы гуляли, ходили в кино. Разумеется, в «Авангард». У нас были там любимые места — те, на которых мы сидели в тот памятный вечер.
Я говорил кассирше всегда одно и то же:
— Два билета, пожалуйста. Десятый ряд, место первое и второе.
— Есть места получше, — отвечала кассирша. — Хотите?
— Не надо, — отказывался я.
Первое время кассирша удивлялась, потом перестала. С любопытством поглядывая на меня, отрывала два билета, совала их в окошечко:
— Ваши любимые.
Зоя всегда садилась около стены. Иногда прислонялась к ней, и тогда меня охватывала грусть. Казалось: Зоя поступает так нарочно. Я страдал, но ничего не говорил ей. Она сама все поняла. За эту чуткость я и люблю Зою. И не только люблю — горжусь, что у меня, Георгия Саблина, такая девушка. Ивлев уже всей роте раструбил о Зоиной красоте.
— Девчонка у Саблина — высший класс, — сообщает Витька всем.
Я помалкиваю, напускаю на себя равнодушный вид, а внутри все поет. Приятно, черт побери, когда хвалят ту, с которой переписываешься.
9
— Часовой на посту — хозяин! — часто говорит старшина. — Ему даже я не указ.
Это мне нравится. Нравится, что часового никто, кроме разводящего и карнача, не имеет права снять с поста. Часовой даже командиру роты не подчиняется. Запросто может пальнуть, если тот приблизится к объекту и не отзовется на окрик. Колька чуть самого Коркина не ухлопал.