Мои знакомые

Буртынский Александр Семёнович

Вдруг подумалось не без сочувствия, что Иваныч со своей головой тоже мог бы в вуз, в свое время. Какой бы из него инженер получился! А вот не пошел. Инертность сказалась или материальные обстоятельства?

Он как будто даже не понял вопроса.

— Да я тридцать лет учусь! Тридцать лет и каждый день… Хотя однажды попробовал. Поступили с одним приятелем в вечерний техникум. Оба ни бельмеса, школа давно забыта, но раз уж взялся, как всегда, стараюсь. Но чувствую — устаю, не могу пополам рваться. И финтить не умею. Он, бывало, все тройки вымаливал, педагогов задабривал, а я понял: или там и тут халтурить, или вернусь к станку. Каждому свое, если, конечно, дело любишь, я — люблю… — Иваныч помолчал, явно волнуясь. — Ты

пойми: каждый раз новая задача, новый чертеж, изучи его, прикинь, что и зачем, и обороты учти, и конфигурацию. Как тот артист по телевизору сказал: «Каждый раз выхожу на сцену будто впервые». И у меня так. Думаешь, кумекаешь… Когда-то простыми резцами работал, теперь победит, скорости дикие. Вот и смотришь, что у тебя в чертеже и как резец направить. Чуть промашка — зарежешь вал, а это сорок тыщ рублей, не в кулак высморкаться. Вот и ищешь угол заточки, чтобы тонко брал и удар выдерживал. Однажды хрупнуло, хорошо, успел отключить, так, наверное, в тот миг поседел. Оттого и следишь — глазам больно, ноги гудят. Попрыгаешь с боку на бок, как медведь, разомнешься малость, а глаз не сводишь — там подожми, тут отпусти. А все равно доволен. И если кругом в порядке, чувствуешь себя именинником, сам себя поздравляешь. Веришь, за тридцать лет ни одного случая брака, ни миллиметра отклонения!.. — Он внезапно умолк, должно быть, сраженный непривычным для него словоизвержением, утер вспотевший лоб.

— А что с тем приятелем из техникума?

— Бог его знает, как-то выполз на шпаргалках, где-то в технологах ходит. Да толку-то с такой науки? Как был дурак, так и остался, только с дипломом. Нет, — вздохнул Иваныч, — не дело это. Каждый должен знать свое место… Слушай, а что бы нам завтра съездить на Коломенку. Выходной же, покупаешься.

Он взглянул на меня с такой надеждой, аж смешно стало — видно, в тягость ему были наши непрерывные беседы. Вроде бы и нажима никакого, а сиди, исповедуйся. В то же время понимал, что у меня выходных нет, и потому, смягчаясь, добавил:

— Ну хоть до полудня, а?

Полный день ему явно был не под силу: при одной мысли о полном дне ему, должно быть, не терпелось бухнуться в прохладу реки. Однако ненадолго его хватило и с Коломенкой…

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

Есть люди, которые просто не представляют себе привольного времяпровождения. Свободного, ничем не занятого, кроме чистого отдыха. Надя мне жаловалась: дважды ездили в санаторий, примерно на третий день Коля начинал томиться и под всякими предлогами упрашивал смотаться домой, благо машина своя на приколе возле корпуса, — то ему надо водопровод починить, то довести до дела какую-то «вилку» для окучивания грядок. Но уж если Надя, мол, против, так они эту «вилку» захватят с собой, он ее тут доделает, в санатории, инструмент же в багажнике. А еще крышу покрасить бы, давно облупилась. Представляешь, мамуля, новенькая крыша, идешь домой, глянешь, и душа радуется. Терпел он отдых только ради нее: процедуры она принимала. Но в конце процедур Надя уже не в силах была сдерживать натиск затосковавшего по делу Коленьки, сдавалась, и они, так и не дожив срока, уезжали.

Дома их встречала любимая внучка, дочь Оли. Издали вскрикнув: «Деда приехал!» — мчалась к калитке к деду на подхват, и начиналась нормальная жизнь. И уже звонят с завода — новый заказ пришел, посоветоваться бы. И он, наскоро переодевшись, мчался в цех.

Это я все потом узнал и увидел. А в тот воскресный день, ничего не подозревая, сел в машину, где уже расположилась Надя со свертками снеди и неизменной банкой кваса. День выдался как на заказ, солнце жарило вовсю, за окном проплывали колосившиеся поля, рощи, сквозные березнячки, и я, томясь в душных «Жигулях», уже предвкушал студеную воду Коломенки. Все это были родные с детства места, где Николай бродил мальчонкой,

собирал грибы, а вон по той тропке от села, должно быть, ходил с отцом в колхоз «на помочь». Лицо Николая над рулем было сосредоточено, не выдавая признаков волнения, какое обычно владеет человеком при встрече с родиной…

На бережку Надя расположилась со своими закусками. Николай, обстукав носком шины, разделся до плавок, крепкий, по-юношески мускулистый, поджарый. Присел на бережку, на прогрев, обхватил руками колени, глядя в почти неподвижную воду речушки, с вытянутыми на стрежне волокнами водорослей. Вдруг сказал со смешком, удивленно:

— Неужто целый день так и просидим?

— Ну, Коля, ну, Коля! — Надя стрельнула глазом в мою сторону. — Сам же пригласил!

Он виновато глянул на жену:

— Извини, сорвалось.

Но и отдых наш тоже сорвался. Не то чтобы окружающая природа — зелень, кустарники, лезвисто полыхавшие на солнце, таинственные чащобы на излучинах крутого бережка, сама речка, навевавшая тихую грусть, вдруг потеряли прелесть. Но что-то занозилось внутри, заворошилось этаким червячком. И вспомнилось, что командировка коротка, а работы куча и дома ждут. У хозяев тоже хлопот полон рот: Оля там с мужем прибираются, а Наде надо поспеть с обедом. Чужие и свои заботы перемешались, и когда Надя позвала нас от прохлады реки — «к столу», оба выскочили, как ошпаренные. Поели, еще посидели, еще раз я искупнулся, надо же оправдать дорогу, и стал одеваться.

— Ты чего? — спросил Коля, и в голосе его прозвучала плохо скрытая надежда. — Неужто домой?

— А ты не хочешь?

— Да нет, что ты, я готов!

— Эх, — сказала Надя, — несчастные люди, не умеем мы отдыхать.

Но сказано это было весьма беспечально, я бы даже сказал, весело.

Мчалась наша машина обратно, точно добрый конь, учуявший дом. Где-то уже на окраине, когда показались старые белостенные дома, Надя вдруг тронула меня локтем и умоляюще прошептала:

— Семеныч, сделай милость, поговори с Сашей…

Саша был Олин муж, пару раз видел его мельком. В батнике и джинсах, ловко облегавших тонкую талию, он казался несколько вялым, инертным рядом с энергичной, темноволосой, сероглазой красавицей Олей, очень похожей на отца: тот же смуглый румянец, решительные черты лица, смягченные первым материнством.

Работал он, насколько я понял, бездипломным режиссером общественных зрелищ — штука для меня далекая и малопонятная. Я представлял себе хоры под открытым небом, гимнастические номера и прочие жанры. Но какова во всем этом творческая роль режиссера — представить себе не мог. Да и он на мой вопрос, однажды заданный походя, ответил нечто невразумительное. Я только и узнал от него, что таких клубных работников готовит институт культуры и он дважды пытался поступить, да не вышло — то ли срезался, то ли не прошел по баллам.

— Ты понимаешь, — тем временем горячо толковала мне Надя, и в тоне ее слышалось неподдельное расстройство. — Ну что это за профессия для мужика? Пшик! Воздух!.. Еще в театре ясно, ежедневная работа, спектакль, а он черт знает чем занят — мотается за каким-то реквизитом, инвентарем, что-то там в клубе не ладится — с него спрос, а он при чем? И вообще при чем он, при каком деле? Зарплата — гроши, а что дальше будет? Им же жить! Своим домом, семьей. Куда это годится?!

— Что же Оля ему не скажет?

— Любит…

Это означало, что при любви поперек мужу не пойдешь.

— А сам-то он что думает?

— Нравится ему.

— Что именно?

— Да он сам, по-моему, не знает. Так, плавает, как цветок в проруби. И живет. А ты бы с ним поговорил, все-таки авторитет. Да, да, они к тебе с большим уважением, и Оля, и он. Поговори, ради бога. Учиться ему надо, образование получить, но какое-нибудь конкретное. Чтобы дело в руках. А мы бы пока помогли, пока силы есть, мы с радостью.

— Может, ему и театр дорог.