Мои знакомые
Шрифт:
— Все? — тихо спросил Дашков, когда мастер выговорился. — В другой раз придется туго, ко мне не обращайся, сам «якай». — Повернулся и ушел.
Тогда мастер и те, кто ему подпевать привык, осудили Дашкова заочно — за гордыню и неуважение к собранию. Пришлось оправдываться перед начальником цеха, объяснять что и почему. Мастеру тоже сделали внушение.
Внешне отношения с мастером оставались вежливые, со стороны ничего такого и не заметишь. Но струна натянута, нет-нет и заденешь за нее — фальшивый звук. А время стояло горячее, план напряженный. И так уж получилось, что самую трудоемкую
Сказав это, Иваныч с некоторым смущением взглянул на меня. Может быть, впервые сорвалось с языка что-то похожее на жалобу. Никогда никому не плакался, а тут на тебе — такое откровение. Покашлял и поспешно продолжал, как бы опасаясь моего сочувствия:
— Однажды не выдержал, сказал ему: «У меня что, спина оловянная?» А он мне: «Ну, брат, зато и квалификация у тебя, не можем рисковать».
Вот и, поди, придерись к нему — он тебя одной рукой погладит, а другой зашибить норовит.
«Не я же один, с квалификацией?»
«Все работают, все», — пробубнит и пошел дальше, озабоченный.
И снова на меня все валится, и опять у нас перепалка.
«Давай, давай, Иваныч, не подведи».
«Да уж как подвести хорошего человека».
«Это ты о ком?»
«О тебе. Или неправда?»
Так и отделывался шуточками, сцепив зубы. Он меня хитростью давит, а я его работой. Перемалывал по две нормы — кто кого. Хоть смейся, хоть плачь. Но без брака. Никак он меня подловить не мог. А я вот мог на него пожаловаться, да что мараться, не привык я. Если уж вовсе нервы сдавали, на пять минут отключался, брал себя в руки и снова за станок.
И ни спасибо от него, ни доброго слова. Чепуха получается. Ведь если ты лучший, тебя и поощрить надо, а не тех, кто так — шаляй-валяй. Ан нет, их, оказывается, поддержать следует, они ведь отстающие. Ну прямо все шиворот-навыворот… И вот удивительно: все успевал и еще выкраивал время для своих подопечных, фезеушников. Принимал у них работу, старался с ребятами помягче быть. Чем хуже самому, тем мягче с ними, понимал, что значит доброе слово, совет… А с утра снова за свой многотонный.
Ну ничего, помыкался с ним месяц, потом решил: ты свое гнешь, а я сам себе справедливость установлю. Стал обрабатывать вал целиком от начала до конца: и простую работу, и сложную. Благо, у станка два суппорта — позволяют. Опять у меня норма выше всех. Но однажды утром гляжу — одного суппорта нет. В чем дело? Оказывается, у кого-то разорвало, не уберег, вот у меня и взяли. Мастер приказал.
И опять, стало быть, колдуй над радиусами да полируй. Но и тут он прогадал: я и одним суппортом научился делать больше, чем иной двумя. Прибавил скорость, приспособил резцы с новой заточкой и попросил — давай валы на все операции. А он, мастер, только руками разводит — нет пока новых валов, доводи то, что раньше дали. А он их, новые те, оказывается, в других пролетах припрятывал. Ну не гнусь, скажи, пожалуйста, до чего дожил!
Пришлось вызвать начальника цеха и показать ему эти художества, только после этого мастер от меня отстал.
Слушая Дашкова, я испытывал смешанное чувство
— А тут еще всякие слухи пошли, шушуканья — с легкой руки мастера этого. Дескать, что это у нас Дашков — флагман бессменный. В горком — Дашкова, в президиуме — опять же он. Знамя заводское на демонстрации носит. Может, пора других выдвигать? Глупые разговоры, я на них ноль внимания. Никуда я сам не рвался, знай, себе работал, на чужое не зарился и своей чести не ронял… Понять не могу, не хватает моего ума.
А все же поискать справедливости в парткоме, где его так уважали, мог? Или характер не позволял? Вот то-то и оно… Такой несчастный характер. А может, наоборот, счастливый!
— Между прочим, в парткоме, — продолжал Иваныч, — секретарь не раз уж к нему приглядывался, спрашивал: «Что это ты, Иваныч, с лица слинял. Не захворал ли, часом. А то дадим тебе путевку». Дашков только отмахивался, какая там путевка. А что похудел, так худые дольше живут. Тем все и кончалось.
Тут, кстати, выбрали его на конференцию, а там делегатом на съезд. Люди подходили, поздравляли. Подбежал и мастер с блокнотом в руках, дернулся в улыбке, спросил насчет задела, что-то пробормотал и заспешил дальше по своим делам.
А еще через год Дашков получил звание Героя Социалистического Труда. Известие о награде было для него неожиданным. Он как раз вернулся с делегацией из поездки во Вьетнам. Еще полон был всем увиденным и никак не мог понять, отчего это Надя, встретившая его в аэропорту, все тискает за руку, будто год не видела, а у самой слезы в глазах. Думал, что худое случилось. А оно вон что — Золотая звезда. И она специально примотала в Москву, чтобы от нее первой узнал он эту весть. Жена…
Мастер его тоже поздравил. Кинулся навстречу, развевая полы пиджака, хлопал по плечу, что-то выпаливал скороговоркой, ни дать ни взять — первый друг.
— Ну вернулся, ну молодец. А мы тут валы заканчиваем. Два — под сборку. Не мог бы выйти завтра, без тебя зарез. Личная моя просьба.
Попробуй откажи — Герой ведь.
— Я и раньше никогда не отказывался, не за орден работал и в мыслях не держал, а сейчас и подавно. И при чем тут личная просьба? Что я, для себя дело делаю! И не для него, хмырь ты этакий, а для завода.
Мы долго еще сидели молча. В тишине донесся издалека гудок теплохода. Подуло влажной прохладой. Вокруг сгустилась тьма, и от этого казалось, лампа горит ярче. И вспомнился почему-то рассказ Иваныча о детстве: и как он запорол болт от сеялки и мучился долго, исправляя брак, и как отец, глядя на его руки в ссадинах, сказал сурово: