Мои знакомые

Буртынский Александр Семёнович

А про себя подумал, что этот факт надо непременно сообщить своим. Всем! Ничего, правда, не изменишь, но пусть учатся политграмоте, пусть потрогают на ощупь, что такое классовое расслоение. Больше гордости будет за себя, за свою Родину, в которой такое просто немыслимо. А может, взять да и вручить лично эти пригласительные англичанам. На свою голову! Тогда офицеры не придут. Конфликт. Ах будь оно все неладно.

Пора было возвращаться в штаб — обещал командиру полка быть к двенадцати, оставалось полчаса. И тут он увидел за крайним столиком комсорга Жабина. Видимо, за беготней тот опоздал к завтраку и теперь в ожидании каши нервно, исподлобья зыркал в его

сторону. Проняков сразу вспомнил о вчерашней просьбе комсорга, раскрыл вытащенную из кармана тетрадку, улыбнулся последней записи: «Лейтенант Глушков. Суеверие. Воздействовать авторитетом». Ох уж этот неугомонный комсорг, с его наивной верой, что комиссар все может. Славный парнишка, инициативный. Воспитательная работа сроднила их, новые формы ее радовали обоих. Взять хотя бы придуманное ими торжество вручения наград и партбилетов перед строем с развернутым знаменем; помощь молодым летчикам в устройстве подчас очень сложных, запутанных личных дел; поддержка семей через налаженную связь с военкоматами; разбор индивидуальных качеств каждого. Тут нужен был личный пример и, конечно, выдержка, самостоятельность, которые комиссар старался воспитывать в своем помощнике. Случай с Глушковым вначале показался забавным — новичок лейтенант, если верить дотошному комсоргу, по тринадцатым числам отлынивал от полетов, норовил подежурить. Он хотел было возразить комсоргу: «Сам действуй, привыкай», но мысль о том, что ситуация действительно глупейшая, о чем тут говорить, как переубеждать, заставила комиссара изменить решение. Да и любопытно было взглянуть на Глушкова, что за человек… А может, комсорг ошибся?

В землянке 2-й эскадрильи его встретил звонкий голос дежурного. Так и есть — Глушков. Он нарочно дал выпалить рапорт до конца, хотя помещение было пусто, лишь из дальнего угла доносились смех, бранчливое разноголосье. Спросил спокойно:

— Что, лейтенант, говорят, сегодня тринадцатое?

По-девичьи белое лицо Глушкова залилось краской. Еще не бреется, что ли, подумал комиссар, а душой старичок, в приметы верит.

— Откуда это у вас?

— От бабки… наверное, — едва выдавил Глушков и открыто улыбнулся, стараясь все обратить в шутку.

— Ну что же, вечером на собрании скажете про свою бабку всем. — На миг стало не по себе, такой у Глушкова был жалкий вид. — И пусть там решат — суеверие это или, может быть, трусость.

— Есть, — прошептал летчик, одними губами, — ерунда же…

Нет, потакать подобной «ерунде» комиссар был не вправе. Один свихнулся на приметах, другой переймет — это как зараза.

В дальнем, сумеречном углу вдруг стало подозрительно тихо, кто-то выругался. Комиссар подошел к нарам, на которых скучились молодые летчики, и по тому, как они сконфуженно спрыгнули с мест и только лейтенант Саня Звездин, интеллигентного вида юноша, нехотя, с убитым видом поднялся последним, понял — случилось неладное. Об этом летчике, еще совсем молодом, комиссар был хорошего мнения и втайне, как ко всем «зеленым», относился покровительственно.

— Ну, — спросил он, — что тут у вас стряслось?

Все молчали, и он повернулся к Звездину:

— Может, ты скажешь, Сан Саныч? — Он нарочно обращался к новичкам по имени-отчеству, как бы стараясь утвердить их в собственном достоинстве, подчеркнуть их взрослость. Так ведь оно и было — в бою все равны.

— Скажу, — буркнул Звездин, и комиссар приметил, как смутились стоявшие рядом. — Только это не жалоба, а желание внести ясность. А вы рассудите… — Он помялся, все больше мрачнея, тонко очерченный рот чуть подрагивал. — Верочка. — Он так и сказал «Верочка», и даже голос его смягчился. — Верочка ребятам не нравится.

Что-то он слышал краем уха о романе Звездина с официанткой Верой и даже

удивился, что у этого красавца образованного может быть общего с такой неказистой девчонкой из поморок. Явно не переоценивая себя, она была добра и услужлива с этими молодцами, не принимавшими ее всерьез. И вот нашла покровителя. Да еще какого…

— Мне тоже не всё и не все нравятся, — лейтенант намекал на некоторые не совсем рыцарские истории в жизни своих обидчиков, — но у меня хватает такта не навязывать свои вкусы другим. У каждого он в меру собственной нравственности.

— Ну, ну, не пересаливай. Хотя в главном ты прав, — добавил комиссар, уловив в отчаянном взгляде Звездина благодарность.

Он ощущал странность их беседы, точно она шла наедине, а не в присутствии товарищей, которые должны были слышать и понять сейчас то, что не могли или не хотели понимать прежде. Кто отвернулся, закуривая, кто принялся подшивать воротничок.

— У вас все?

— А что еще? Впору нам с Верой расставаться. Ни лицом не вышла, ни статью, словом, кикимора, не пара офицеру. — Он явно повторял чьи-то слова, острые, как осколки, добровольно ранился от них, уже не ощущая боли.

— Мне моя жена жизнь спасла, — тихо сказал комиссар, пересиливая возникшую в руке тряску, — хотя тоже не красавица. А живем душа в душу… Не по хорошему мил, а по милу хорош.

Все это было не то, не те слова, единственные, нужные. Но разве то, что существует его Маша — далеко и в то же время будто рядом, ее письма, ее доброе сердце не вытянули его с того света, тогда, после падения, когда его собирали буквально по частям. А убить можно легко, одним словом. А эти, в сущности, мальчишки так легко бросаются словами, по глупости, потому что сами не пережили…

— Ты меня в судьи взял, — произнес комиссар, не узнавая собственного голоса, так он был глух, надтреснут. — Я скажу. Не тебе, а вот дружкам твоим. — Он смотрел на Звездина, а все смотрели теперь на него, комиссара. — Вам воевать, в любую минуту — в бой. От взаимной выручки зависит жизнь каждого. А как же Звездин сможет выручить обидчика в небе, если тот сейчас, на земле, его оттолкнул и смертельно обидел.

— Я выручу.

— Верю. Чего не могу сказать о твоих дружках. Свинство это! Иного слова не подберу. Может, вы подскажете?

Редко он так волновался, видно, задело за живое. Один из летчиков, плечистый здоровяк, которому комиссар помог разыскать эвакуированных родителей, обронил просяще:

— Филипп Петрович, мы все поняли и приносим вам…

— Вы не мне приносите, а вот ему, вашему товарищу! Только уж без меня. Всего доброго!

Комиссар вернулся на КП вовремя. Сгибнев ставил задачу на сопровождение каравана. Важность ее понимал каждый, лица комэсков были сосредоточены. Комэска-2 капитан Покровский задумчиво смотрел перед собой, прикидывая возможный бой с «мессерами». Непоседа Бокий — чуб торчком — порывался что-то сказать, но всякий раз под взглядом комполка сдерживал себя и только черкал в блокноте. Командир звена Климов, молодой, не по годам суровый, слушал, как всегда, спокойно, подперев кулаком щеку.

Агитатор полка Мамушкин, цыганистого вида торопыга, и степенный, медлительный второй комиссар Федоров, такие внешне разные, сейчас чем-то были схожи, внимая рубленым фразам комполка.

— Караван входит в нашу оперативную зону, — четко выговаривал Сгибнев, — примерно в 16.00, дополнительно сообщат. Для выполнения операции назначаю группу под командованием комэска Покровского. Ему придается два звена Алагурова. Бокий со своим звеном выходит на разведку за час. Обратите внимание на точное местоположение судов. Могут появиться истребители противника и торпедоносцы. Бокий, вам не сидится. Есть предложения?